Я

-1-

— Нет... Нет...

Никогда не знаешь, что произойдет в этой жизни. Сегодня у тебя сотня проблем, ты вертишься с ними, как белка в колесе. Вот на завтра у тебя есть план, в котором расписано все поминутно: школа, магазин, игра на синтезаторе, уборка, сон. День сурка повторяется до тех пор, пока тебя резко не настигают перемены. А приходят они очень внезапно. Чаще всего это толчок в спину... Все потому, что люди привыкают к своему маленькому миру, который выстраивают вокруг себя. И так ты погружаешься в этой бытовухе в настоящую депрессию. У тебя в наушниках играет «Сплин», за окном дождь, автобус переполнен скучными лицами, которые едут на концерт в честь праздника весны. Сидя с этими четверыми на передних сидениях, наблюдаю за каждым.

Вот невысокий блондин держит картины, перевязанные тесьмой и плохо обмотанные коричневой бумагой. Наверное, будет выставка после концерта. Рядом с ним, положив голову на плечо, устроился долговязый паренек с черными, как смола, волосами. Читает что-то по листочку, изредка отвлекаясь на сообщения в телефоне. Маленькая, с огромными, кажется, немного заплаканными голубыми глазами, девочка, водит пальцами по стеклу. Со мной сидит кучерявый парень с тонкими пальцами, шепча до невозможности прекрасным голосом строки из стихотворения классика.

— Не подходи! — швыряю эту фразу в лицо Харону. Все мы оказываемся в огромном зале с двумя высокими креслами по центру. Зал как зал. В таких император устраивал прием гостям. Харон взмахивает посохом, после чего свечи в комнате загораются. Жмурюсь, отшагивая от него назад и прижимаясь спиной к стене. Он осматривает нас всех, бегло пересчитывает, кивает. Ребята стоят у входа, боясь идти в центр, хоть Харон вежливо приглашает пройти дальше. Но он отчего-то не так сильно заинтересован ими, нежели мной.

— Прошу, идите же! Ну! — подгоняет он. Увлекаюсь тем, что огоньки в лампах и подсвечниках этого зала переливаются различными цветами радуги. Перевозчик хватает меня за руку. Не успеваю вырваться. Он крепко сжимает в своей бледной руке мою холодную ладонь.

Мое тело умерло.

Медленно плетусь за ним, перебирая ногами, стараясь не задеть подол длинной цветастой юбки. Он, подведя меня к креслам, останавливается, чуть поворачивая голову. Внутри меня все замирает. Красивый, он стоит в полуобороте, улыбается, медленно отпуская мою руку, успевая ласково провести пальцами по ладони.

— Ай! — вскрикиваю, касаясь пальцами там, где он провел. Словно огнем обжег. Поправив ленточку и ворот жилетки, Харон отходит от меня, взмахивая рукой. Дверь захлопывается и пропадает. Пропадает так же, как и весь зал. Оказываясь в темноте, мы прижимаемся друг к другу. Горячая ладонь ложится мне на шею, пальцы проходят по подбородку, заставляя приподнять голову, горячее дыхание обжигает мою щеку:

— Не бойся, все хорошо.

Тусклый свет освещает два кресла. Харон становится за ними, кладя на столик рядом огромную книгу в золотом переплете.

— Сколько нежности, — раздается хохот. Этот голос похож на металл. Холодный, жесткий, грубый. Это говорит мужчина. — Отойди, — тонкая костлявая кисть руки отталкивает меня. Все мы охаем, отшагивая назад. Меня охватывает дрожь.

Высокий мужчина в черном похоронном костюме ведет под руку высокую девушку с белой кожей и вишневыми волосами. Когда они садятся, то взвизгиваю от ужаса:

— Чудовищно!

Мужчина заливается хохотом, оборачиваясь к Харону:

— Я ей понравился, слышал?

Его лицо узкое, устрашающее. Глаза полностью черные, ресницы густые. Он поглаживает красивый прямой нос, словно очерченный по линейке. Губы его расплываются в широченной улыбке, оголяя двойной ряд острых, как колья, зубов. Кажется, что щеки вот-вот треснут от такого напряжения. Его лохматые темные волосы представляют некий хаос на голове. Он запускает руку в них, пытаясь пригладить. Костлявые пальцы служат настоящей расческой. Кожа бледная, как у мертвеца, немного посиневшая. Он, наклоняясь к девушке, что сидит рядом, хватает ее за подбородок, притягивает к себе, проводит длинным тонким языком по ее губам, а затем долго целует:

— Приятного шоу, милая.

Она грустная. Опускает вниз свои красивые глаза, переливающиеся яркими цветами, в обрамлении длинных белых ресниц. На пухлых губках появляется немного крови от укуса.

«Больной собственик», — проносится в голове.

— Добро пожаловать на тот свет! — разводит руками он. — Вы все умерли.

Прямо в лоб.

Так вот. День сурка кончается, когда в спину ударяет нечто неожиданное. Как, например, авария. Пару секунд назад ты смотришь на парня, что поглаживает рамки своих картин. А теперь ты… Ты дохлый. Твое тело лежит в смятом автобусе, истекает кровью. После то, что от тебя осталось, отвезут в морг, разденут...

Ежусь, представляя, что мое страшное обнаженное тело кто-то увидит.

— Но не переживайте. У меня, Смерти, есть предложение для вас, — говорит мужчина. — Я очень люблю свою супругу, — он нежно целует руку девушки, — поэтому я заберу в свою коллекцию только одного из вас. Остальные четверо останутся в коллекции моей супруги — Жизни.

Недоумеваем, но слушаем правила его игры. Харон перебирает красивыми пальцами листы в книге.

— Все, что вам нужно, — продолжает мужчина, — удивить нас своей историей. Если вы докажете, что достойны жизни, то я вас отпущу. А самый слабый... Уйдет со мной.

— То есть, — вмешивается белобрысый парень, тот, что с картинами, — чем история интереснее, тем больше шансов на победу?

— Не только. Вы же талантливейшие люди! Удивите меня историей своей жизни и талантом, тогда отпущу. А если ты, — в один миг Смерть нависает над ним, — ничтожен и жалок, что ничего не сможешь принести в мир живых, то… — делает паузу, клацая зубами, — добро пожаловать в мой мир! Насекомое.

Смерть медленно идет к своему креслу, запустив руки в карманы:

— Евгений, приготовь для них места в конце комнаты. Пусть смотрят друг на друга и демонстрируют себя по очереди.

Меня передергивает, когда называют это имя. На миг наши глаза встречаются, но мы тут же отводим их в сторону. Харон подходит ко всем нам, предлагая пройти за ним в конец комнаты, где стоят пять стульев.

— Нет. Ты остаешься, — он преграждает мне путь.

— Что? — изумляюсь, смотря на него. Он намного выше меня. Хорошо сложен. Красив и... И, собственно, его зовут так же, как и меня.

После этих мыслей Евгений улыбается.

Отшагиваю назад. Туда, где не так светло. Люди обычно боятся темноты. Да, мне приходилось много чего бояться, но не темноты. В ней я чувствую себя комфортно. Чем больше живу, тем больше убеждаюсь, что мне нужна темная нора, где будет место для сна и еды. Очень темная, куда не будет попадать свет, а если и будет попадать, то так, чтобы моего лица не было видно. И тела тоже.

Так мне было бы приятно стоять в этой темноте, если бы не приходилось наблюдать за ужасом на лицах ребят. Кто-то из них плачет. Но у нас нет выбора. Все происходит слишком быстро, что не могу вообще сориентироваться, что мне надо делать. И не сон ли все это?

Темнота поглощает меня. Создаю для себя воображаемую нору, где так тепло и уютно.

— Прячешься ото всех, словно...

</p>

‍

Глава первая
Крот

— А? — меня пугает бархатистый голос Евгения. От испуга подаюсь вперед, попадая на свет. Жмурюсь от неприятного освещения, съеживаюсь, опускаю левую руку вниз, придерживаю ею запястье правой. Идеальная поза для того, чтобы показать, что ты не настроен на беседу и замкнут в себе.
Евгений становится к книге, выйдя из темноты. Он спокойно произносит:
— Как тебя зовут?

А у меня от этого голоса кружится голова, кожа покрывается мурашками, ноги немного трясутся, переминаюсь с места на место:
— Евгения. Евгения Штейнберг.

Он улыбается:
— Какая красивая фамилия! Какая величественная и громкая!

Одним словом, моя фамилия — моя полнейшая противоположность.

Человека можно описать разными эпитетами. Можно использовать такие, как «красивый», «утонченный», «сияющий». Но во мне, к сожалению, нет ничего такого. Эти слова напоминают мне красивое платье, но только вот по размеру оно слишком маленькое, настолько маленькое, что на тело не налезает.
Эти эпитеты не налезают на меня. Поэтому все «красивое» кончается именно на фамилии. Она от немецких графов, живших в стране в конце девятнадцатого века. Скорее всего, мои покойные родственнички бьются головой об стену, выкалывают концами моноклей себе глаза, а еще, несмотря на аристократизм, не стесняются в выборе немецких выражений. А все потому, что они видят не достойного потомка, а меня.

— В чем твой талант? — спрашивает Смерть.

— Ну...

Ничего дельного в голову не приходит, потому что моя персона считает себя довольно бесталанной личностью. У меня не получается рисовать, танцевать, петь. Мне хотелось бы заниматься всем этим, только вот не сложилось. Почему? А потому что в меня, как в Джека Фроста из «Хранителей снов», никто не верил.

— Все равно это у тебя не получится, — говорила мать. Отец только лишь фыркал и закатывал глаза, считая все то, к чему у меня когда-то лежала душа, беспросветной глупостью и временным явлением.

— Мой талант…

Вспоминается, как бабушка настояла на том, чтобы меня отдали в музыкальную школу. Мне стоило только лишь подобрать на фортепиано мелодию из бабушкиного любимого сериала, и тут она решила, что ее бесталанная внучка — реинкарнация Моцарта. Наивная старая женщина, разочаровавшаяся во мне после того, как моя персона не смогла с первой попытки правильно сыграть «Лунную сонату». Однако из музыкальной школы меня так и не забрали. Так и сложилось, что единственное, что может делать Женя — так это в правильном порядке нажимать на клавиши, чтобы музыка была более-менее приятной для ушей.

— Люди говорят, что у меня получается играть на фортепиано, — теперь мои руки сложены на груди. Но этого недостаточно, мне хочется, чтобы свет и вовсе погас, скрывая все уродства моего тела.

Смерть щелкает пальцами, передо мной возникает рояль:
— На нем играли великие музыканты. Не ублажишь ли ты наши уши нежной музыкой?

Если он скажет сыграть «Лунную сонату», мне придется проехаться его четко очерченным носом по клавишам.

— По правде сказать, мне и играть нечего...

— Какая-то ты замкнутая. Ну, не надо, не каждый же день умираешь.

О, уважаемый господин Смерть, вам не приходилось быть мной. Любая оплошность, и рука сама тянется завязать петлю из первой попавшейся нитки. Мне нужно быть идеальной в поступках, чтобы компенсировать внешность, но ежедневно случается какой-нибудь конфуз. Видимо, господин Смерть, вам действительно не терпится пересчитать клавиши вашим прелестным носом.

— Так сложилось, — говорю, делая шаг немного в тень.

— Что сложилось? — неожиданно интересуется Евгений, облокачиваясь на кресло Смерти. Тот дергается, явно удивляясь такому вальяжному поведению Харона.

— Сложилось, что женщина — априори нечто красивое. У девушки должны быть шелковистые волосы, нежная кожа, стройные ноги и красивое тело. Они улыбаются, смотря в зеркало. А мое отражение напоминает мне рыбу-каплю.

Снова скрещиваю руки на груди и опускаю взгляд вниз. Благо, мои ноги скрыты длинной цветастой юбкой.

В семнадцатом веке ноги и вовсе считались самой греховной частью тела. Мужчины жаждали хоть глазком взглянуть на длинную, прекрасную, изящную ножку. Гладкая белоснежная кожа очаровывала и привлекала их. Ну, а мои ноги разве что длинные и белоснежные. Но отнюдь не изящные. Они толстые. Чем выше задирается юбка, тем больше кожа походит на корку апельсина. Приходится позволять себе надевать штаны или юбки, которые закрывают колени, чтобы как-то скрыть мои толстые ляжки. А уж что говорить про размер ноги.

Золушка имела маленькую ножку. Говорят, что в оригинале сказки злым сестрам пришлось отрезать пальцы и пятки, чтобы влезть в туфельку. Мне бы тоже хотелось взять и отпилить их. Как-то в ванной эта мысль посетила меня. Но, как только ножик прорезал кожу, у меня началась настоящая истерика, а затем и сильное кровотечение. На вопрос матери «Что случилось?» элементарное «Ногти подстригать не умею».

Мне бы хотелось залезть в ванну и отрезать себе все пухлости тела. Чтобы оно наконец-то стало нормальным. Чтобы, вставая утром, мне можно было бы проводить тонкими пальцами по стройным бокам, потягиваться, немного задевая ночную рубашку и оголяя плоский живот. Однако этого не происходило и не происходит, и, какой бы Сейлор Мун мне не приходилось себя представлять, мое ворочание в кровати красивее не становилось.

Что касается головы и лица. Стоит ли говорить о веснушках, прыщах, жирной бледной коже, тонких черных волосах, похожих по структуре на солому, которые когда-то мне пришлось отстричь до плеч, повинуясь бившейся внутри меня истерике? В этот комплект входят огромные очки с толстенными линзами, которые скрывают часть прыщей.

Единственное, чем в своей внешности я горжусь, так это глаза. Они серые, почти прозрачные. Глаза цвета дождя, которые, к тому же, часто заволакиваются слезами. А сквозь слезы четче видно безысходность.

А руки? Руки у меня довольно длинные, и, по сравнению с остальными частями тела, непростительно тонкие. Поэтому в зеркале вместо себя самой всегда вижу снеговика с руками-ветками, когда надоедает изображение рыбы-капли.

— Бред, — хмыкает Смерть, — почему не поменять все это в себе?

— Легко сказать, — Артем говорил, что нужно решать проблему только тогда, когда знаешь ее корень. Иначе решение проблемы превращается в отрубание ветвей, а не уничтожение паразита. Вроде идиот, а какими красивыми предложениями он говорил.

Корень проблемы кроется в том, что у меня нет никакого стимула, чтобы меняться. Есть люди, которые смогли преобразиться и стать прекрасными; есть люди, которые смогли полюбить свое большое тело, свои недостатки. Но у меня каждый день только отвращение.

У меня настолько низкая самооценка, что ее просто нет. Она — отражение того, что происходило со мной всю жизнь.

— И что же? — Евгений серьезен. Он смотрит на меня и внимательно слушает. Но мне страшно смотреть в его зеленые глаза. В целом, в глаза мужчинам мне вообще всегда было страшно смотреть. А если мужчина был красив... О, черт.

Артем всегда убеждал меня в том, что внутри моей оболочки спрятана красивая душа. Но сейчас вижу, что она, словно вода в графине, приняла форму этой самой оболочки. Душа, ты меня подводишь! Из-за тебя даже в мире ином меня ждет френдзона. Впрочем, так было всегда. И не важно, был мужчина красив и умен, или же глуп и страшен, все, абсолютно все парни записывали меня во френдзону. Потому что кто захочет образовать пару с мне подобной?

— Любовь не означает секс, — перебивает Евгений, стуча пальцами по спинке кресла.

— Как-раз-таки означает.

Все эти «главное — душа» дохнут, когда перед мужчиной появляется красивая женщина. Его организм так устроен, что он хочет себе сильное и красивое потомство. Оправдания вроде души придумали уродцы, чтобы не чувствовать себя одинокими.

— И что они потом делают, когда тело стареет? Когда тело полнеет? Когда красавица становится чудовищем? — спрашивает Евгений, закончив смеяться.

— Ищут другое тело. Или ухаживают из жалости и привязанности за тем, какое «любили» до этого, — отвечаю резко, но правдиво.

— Любили?! — взрывается он. Огонь ярко вспыхивает. — Любовь — это желание довольствоваться малым. Все остальное — низкие, примитивные желания...
Видимо, Харон представил себе что-то слишком уж отчетливо, потому что Смерть чуть не падает с кресла:
— Держи себя в руках!

— Я не прав?

— Не знаю. У меня своеобразный брак с Жизнью, — отмахивается Смерть, усаживаясь удобнее.

— И все равно, мы знаем, что душа главнее, — настаивает перевозчик. — Просто наверху это еще не все поняли.

Внезапно мне приходится сдерживать хохот. О, моя душа от тела мало чем отличается, особенно по меркам современного общества, пропитанного толерантностью. А точнее, толерастией. Дело в том, что перед вами всеми стоит самый настоящий гомофоб. Хотя правильнее было бы назвать меня «гомохейтером», потому что окончание «фоб» означает боязнь, а у меня только ненависть. Артем, кстати говоря, толерантен. Идиот.

— И почему же так? — Евгений явно сдерживает смех, косясь на четверых ребят, ожидающих своей очереди.

— Может быть, воспитание, — пытаюсь оправдаться и тут же понимаю, что этот аргумент глуп. Мое воспитание заставляет ненавидеть не только гомосексуальные, но и традиционные отношения. Спасибо отцу.

Мама любила отца, а тот... Нет. Явно нет. До моего рождения, как мне пришлось узнать, он пил, бил мать, приводил друзей. Когда же мне пришлось родиться, то он просто свалил из дома на несколько месяцев, а после, когда кончились деньги, явился обратно. А что мама?

Мама не видела мужского внимания. Ее угнетал пьющий старший брат, а младшая сестра всячески принижала, родители бросили их на произвол судьбы, как только старший достиг совершеннолетия. Поэтому, как только отец ввалился в квартиру, полуживой, в порванной грязной одежде и промямлил что-то отдаленно похожее на извинение, моя мама приняла его с распростертыми объятиями.

Мне вспоминается, как она однажды пришла домой. Эти глаза, полные боли и ужаса. Тогда она впервые застала отца за изменой. Тот, собственно, и не скрывал. Его все устраивало.

— Все-таки он с кем-то трахается, — произнесла она, стаскивая уродливые сапоги, кидая пакет с дешевыми продуктами в угол.

Мне хотелось любви, но не хотелось брака, потому что штамп в паспорте не гарантировал верность партнера и никак не помогал пережить измену. Измену того, кого ты любил все эти годы. Как музыкант, могу сказать, брак — ужасная фальшь.

Мужчины так устроены. Им нужен секс, дорогой Евгений. По крайней мере, большинству. А те, кто ценят душу, давно женаты на сексапильных стервах с «богатым внутренним миром».

Харон, словно прочитав мои мысли, до хруста сжимает кулаки.

— Все это копится во мне довольно давно. Мне некому сказать, — пожимаю плечами. — К брату совсем этим я не пойду, а сестра говорить-то не умеет.

— Ты рассказываешь эти истории, — усмехается Смерть, — чтобы удивить меня?

— Вы сами поставили условия, — не замечаю того, как мои руки больше не скрещены. Чувствую себя Бриенной Тарт на приеме у Болтонов. Ох уж эти гиковские сравнения. Гик, гомофоб, толстуха — просто мега-набор для современного борца с ошибками природы. — Да и чего мне бояться? Куда хуже и ниже?
Смерть хохочет.

— Некрасивая внешность, слабость характера и кипящая внутри ненависть. Прекрасно. Что-то еще?

Да, впрочем, все. Но это все ерунда по сравнению с тем, что мне не удается находить общий язык с людьми. Мой единственный друг Артем — любовь всей моей гребанной жизни. Но…

Френдзона, бессердечная ты сука! Почему? Мне снова объяснить, почему никому не симпатична рыба-капля?

Так вот сложилось, что этот идиот обучался со мной в одной школе. И мы с ним были довольно-таки дружны, несмотря на его беспросветную тупость и желание вывести меня из себя, до тех самых пор, пока он не пришел в белой, очень подходящей ему одежде. А белый цвет мне очень сильно нравился.

Собственно, теперь как и сам Артем.

Он часто попадал в передряги. Например, в аварии, которая унесла бы на небо любого человека, он остался жив и, как бы это ни было удивительно, здоров. Говорят, если суждено умереть от инфаркта, то на машине не разобьешься.

Всякий раз, как только он попадал на больничную койку, мне приходилось звонить ему, спрашивать, как самочувствие. Потому что так требовал наш классный руководитель.

Только лишь из-за этого мы по два часа молчали, слушая в трубке редкие глубокие вздохи, словно бы говорящие: «Ну повесь ты уже этот чертов телефон!». Мне понадобилось время, чтобы собраться с мыслями и признаться ему в симпатии. И все зазря.

— В зеркало посмотри, — сказал он тогда. И все его слова по поводу красивой души перед этим померкли. Теперь стало понятно, что это был совет от лучшего друга, а не отказ от любимого человека. Он ведь пытался как-то поменять меня… Идиот. Такое не меняется.

— Сложный случай, — произносит Смерть, вздыхая и откидывая голову назад. — Эй, — щелкает пальцами перед носом Евгения, — ты чего?
Тот мотает головой:
— Заслушался.

После выписки Артем пришел к нам домой, поблагодарить меня за помощь и поддержку. Он единственный, кто знал, что у меня творится в семье.

— Инвалиды живут. Слепые живут. Несчастные. Все живут. А ты? Только ныть можешь, — отмахивается Смерть. Меня охватывает холод. — Скука.

Артем знает то, что когда мне было тринадцать, то у отца стали сдавать нервы. Нехватка денег, быт, семья, которые его угнетали. Он долго сдерживался, но алкоголь и случайные драки его бы не сдержали. Поводом становилась моя любая оплошность, после которой мне здорово влетало. Иногда даже неправильный взгляд становился причиной избиения, потому что так отец успокаивал нервы.

Мать ничего не знала, потому что моя персона была тихой девочкой, которая боялась что-то рассказывать. Наверное, боялась столкнуться со стеной непонимания. Ну, или с еще одной порцией ударов.

Побои прекратились через месяц, после того, как от очередных побоев меня угораздило упасть в обморок. Но след в памяти это оставило довольно яркий.
Артем знал это. Он пил чай вместе с моим отцом и матерью. Все было как в обычной семье.

— Я вам принес подарки, достань из сумки, — произнес он тогда, отпивая из чашки воздух — чай его давно уже закончился. Пока брат с сестрой были заняты распаковкой подарков в зале, он прошептал мне одно:
— Держи подарок.

Сначала мне не было понятно, что он имел в виду. Но после того, как мой отец оказался на полу, придавленный телом высокого коренастого парня, пусть ему было всего лишь шестнадцать, ситуация быстро поменяла тон.

Казалось, что он своими ударами хотел впечатать его лицо в пол.

— Звони в полицию! — завопила мать.

Артем сбежал через балкон, а на следующий день в школе мы вели себя как обычно. В гости он больше не заходил, родители словно бы забыли о его существовании и об этом инциденте.

— Воу! — Смерть быстро моргает. — Ты не хотела покончить с собой?

Нет, я просто плохо подстригала ногти.

Просто лежать лицом в подушку и плакать, но тихо, чтобы никто не услышал и не начал расспрашивать, почему по щекам текут слезы, ведь все так хорошо и благополучно. Мне это знакомо.

Внутри у меня всегда царствует пустота, с самого детства, как только родилась сестра. Большая часть внимания родителей, которые тогда умело отыгрывали карту любящей пары, ушла именно ей. Мне было одиноко, куклы от этого не спасали, но спасала еда. Много еды.

Став взрослее, понимаю: уж лучше бы мои руки тянулись к сигарете, а не к еде. Мир переборол свою странную ненависть к людям с иным цветом кожи, он смирился с курильщиками и любителями геев, он борется за права секс-меньшинств, да даже наркоманы вызывают у него сочувствие. И только толстых людей ненавидят всей душой, не разобравшись, от чего тот или иной человек весит больше положенного. Может быть, он болен, у него нарушен метаболизм. Или же он, подобно мне, старается заполнить едой пустоту внутри себя, скрасить свое одиночество. Может, он слаб духом и ему нужна поддержка? Но кто задумается об этом, встретив толстяка на улице.

Жирный-жирный-жирный, как поезд пассажирный…

Не такой, как принятый стандарт. С замашками, непонятными этому обществу. Диснеевские мультики учат любви, красоте... Конечно, красоте, которая зовется стандартом. Все сопереживают главным героиням. И никто никогда не подумал, что заставило злодеев стать теми, кем они стали.
Потому что они были не стандартны.

Мне всегда было интересно, почему мир устроен именно так, кто виноват в этом. И тут мой взгляд падает на супругу достопочтенного господина Смерть.

— Почему? — спрашиваю Жизнь, та приподнимается. Смерть хватает супругу за руку, рывком возвращая на место. Длинными ногами он меряет длину от меня до кресла, от кресла и снова до меня.

— Почему в моей жизни нет места любви и счастью? Почему бы не дать мне хоть небольшую поблажку? Ты же не слепа. Ты видишь, что здесь нет силы, — устало опускаюсь на колени, кладу ладонь на сердце. — Здесь ничего нет. Здесь пустота. Пропасть. Мне ее не перепрыгнуть. Почему бы не оказать мне немного помощи? О крыльях не прошу, хотя бы лестницу, веревку! — рукой указываю на четверых ребят, ожидающих своей очереди, а голос чуть ли не срывается на крик. — Они все, все сильнее меня, и испытания свои они преодолевали, крепли, и ты давала еще, но у меня не было никакого прогресса. Такая же слабость. И знаешь, что?

Еле поднимаюсь с пола и медленно сажусь за рояль.

— Ты хотя бы смотри, что творится с фигурками в твоей коллекции.

Медленно провожу пальцами по клавишам, нажимаю на одну, вторую. Моя бедная гиковская сущность. Хоть здесь удастся тебя порадовать.

Эта мелодия слишком добрая и светлая для такого темного помещения. Пустота внутри заполняется, медленно, но заполняется. Тут же в сознании возникает рыжеволосая девочка, обнимающая плюшевого утконоса, мальчик, не любящий свое слишком уж обычное имя, и, конечно, двухцветный бумажный кролик.*

Евгений подходит, наклоняется, кладет руки мне на плечи. Ничего не говорит, просто наклоняется, почти что касаясь губами моей щеки. Прерываю мелодию, отскакивая от юноши, как от открытого пламени.

— Идиот! — раскрыв глаза так широко, насколько это возможно, произносит Смерть. — С ума сошел? Не смей!

Он хватает Евгения, оттаскивает его от меня и наносит сильный удар. Кто бы мог подумать, что этот ходячий скелет обладает такой силой. Жизнь всхлипывает.

— Так вот что ты обхаживал ее все это время, — Смерть впивается когтистыми пальцами в горло Харону. — Почему она?

— Потому что у тебя миллионы в коллекции. У меня только Паганини, а он не расстается со своей призрачной Вдовой и со мной говорить вообще не хочет. Он холоден. А я хочу настоящего друга. Хочу теплую душу, которая поймет меня!

— Я приносил тебе принцесс, королев, императриц! Приносил тебе самых красивых женщин мира! Тебе была дарована Клеопатра, у твоих ног лежала Мерилин Монро! Тебе нужно это? Посмотри на нее! Почему?

Евгений отталкивает Смерть от себя:
— Если даже ты, существо, не можешь признать ее красивой, хотя душа важна для тебя, то что говорить о людях, созданных твоей супругой по твоему подобию? Именно из-за тебе подобных она несчастна, а ей всего-то и нужно, что капелька любви и веры.

Еще удар, и Харон лежит на полу, потирая разбитую губу.

— Ты все равно не в праве ничего изменить.

— Да ты мне был другом! — взрывается Смерть.

— Да. Единственным. Но разве мне это нравилось?

— Что, тебе не весело смотреть с нами на людишек? Ты все равно мертвец, как и все они сейчас! — Смерть наступает ногой на спинку кресла, театрально разводя руками. — Что ты получишь от этого человечка? Мертвые не способны на то, что могут дать живые.

— Что получу? — спрашивает Евгений, подходя ко мне. — Душу. Я хочу ее душу.

Юноша приближается, но мне совсем этого не хочется.

— Не подходи, — испуганно шепчу, надеясь, что он услышит и послушает. Но он не услышал. Или не послушал.

— Ты останешься со мной. Но сначала тебе нужно сыграть так, чтобы ты осталась у Жизни.

Съеживаюсь, обхватываю себя руками. Отойди от меня! Ты же слышишь мои мысли, отойди!

— Мне не хочется жить. И сейчас ты заставляешь меня хотеть смерти. Ты показываешь, что мертвые относятся ко мне лучше живых. Мне не хочется идти обратно.

— Но ты должна, — он касается моей руки, которую я тут же отдергиваю и кладу на клавиши. Не лезь… — Ты должна привнести в этот мир что-то хорошее, сломать глупые людские стереотипы. Ты должна стать лучше.

— Не получится, — пожимаю плечами. — Во мне нет столько сил, куда проще перерезать себе вены и вернуться сюда.

— Самоубийцы, — продолжает он шепотом, — возвращаются не сюда. Они вечно плавают в реке, стараясь унести с собой тех, кто едет со мной на лодке.

Меня коробит.

Тем временем Харон вплотную приблизился к моему лицу. Уйди, уйди!

— Ты должна… — начинает он.

— Заткнись, — сквозь зубы вырываются грубые слова. Впервые смотрю такому красивому мужчине прямо в глаза, без тени смущения. Это сон. Это просто сон. — Ты меня не знаешь. Не знаешь, что мне приходится переживать, потому что ты никогда и не жил. Хватит говорить мне о долге. У меня нет никаких долгов. Никому не будет хуже от моей смерти.

Евгений качает головой, проводя рукой по моей щеке.

— И все же… Хотя бы попытайся.

Прикосновение ужасно жжет кожу. Юноша вдруг ухмыляется, словно бы зная, почему он не слышит от меня добрых слов.
Потому что он уже успел понравиться моей некрасивой душонке. Пусть уходит. Пожалуйста. Пусть он уйдет.

Но он не уходит. Смерть словно бы в предвкушении потирает руки. Ему нужно зрелище, а эти мысленные страдания дают хорошее начало.

— Действительно, хорошее, — соглашается он.

— Для дешевых бульварных романчиков сгодится, — после этих слов вновь начинаю играть одну песню, пришедшую мне на ум пару секунд назад, и мысленно петь ее.