Страница 20 из 75
Весь ужас неразделенной любви сосредоточился в этой маленькой круглой штуковине. Как будто душа вышла из тела, совершила круг по Земле и, найдя пристанище, полетела навстречу ему и разбилась в шаге, в сантиметре, в одном прикосновении до тебя.
На лекцию с новым преподавателем Солтан уже опоздал, а заявиться сейчас, в таком растрепанном виде и полу убитом состоянии было бы самой страшной ошибкой.
Долго теребил он этот блестящий кружочек в своей мокрой ладони. А затем швырнул. Далеко за воротами послышался легкий стук, словно обронили чью-то жизнь.
XIV
От долгого сидения затекают ноги, руки, а затем и сознание.
Я положил тяжелую голову на ладонь, закрыл глаза и хотел было облокотиться на соседа справа, на Солтана, чье плечо спасало меня от страшного недосыпания.
Но почему-то он не пришел.
Солтан предупредил меня за завтраком, что после анатомии отлучится ненадолго по секретным делам, но так и не явился к началу занятия.
Хотя, к полудню не явился не только он.
Федор Викторович, наш новый наставник, почему-то тоже опаздывал. А в это время сонные лицеисты, подставив друг другу могучие плечи, пытались поймать сон в хаосе, устроенном, как обычно Женей и Бульбой. От стены до стены летали чьи-то сумки, и, приземляясь на голову спящего, улетали в противоположном направлении.
Молодежь не боится жары: прыгает на партах и под ними, издает душераздирающие крики, а за окном солнце жарит с невероятной силой. С таким пеклом в своей жизни я сталкивался лишь однажды, когда в самую жару возился с отцом в огороде. Изнутри жжет, словно ты съел щепотку жгучего перца, глаза застилает соленый пот, а у тебя впереди еще гектар несобранной картошки и целых четыре часа до первой вечерней прохлады.
Кто-то считает минуты до момента, когда уходит с занятия останется безнаказанным: до половины первого. А кто-то, вроде меня, не разделяя всеобщего веселья в разбрасывании учебников, пытается примоститься на неудобном стуле.
Антон, разглядывая небогатый пейзаж из распахнутого окна, доедает вторую сдобную булочку. Виталик копошится в собственной сумке, видимо, в поиске путевой тетради для рисования. Да, он неплохо рисует, даже очень неплохо. Но он никому и ничего не показывает. Даже сейчас: отсел от всеобщего веселья подальше назад, достал чистый тетрадный лист и провел на нем длинную горизонтальную линию. Что это может быть? Дорога, полоса горизонта, водная гладь?
Скрипнула дверь кабинета. И зашел он.
Оживленный курс, едва услышав шаги у доски, разбежался по своим местам. Кто-то в суматохе уронил учебник, зацепился за уголок стула.
Смольник, наблюдавший за этими шорохами с видом пугающе-спокойным, медленно пробирался на середину аудитории.
Весь черный вид нового преподавателя мне не понравился сразу. В такую жаркую погоду надевать черное теплое пальто поверх черного пиджака…И эта черная шляпа. Как будто сама смерть заглянула к нам.
Глаза Федора были большие, ничего не скажешь. Большие зеленые глаза. И всё лицо его было по-детски добрым, по-детски игривым. Но стоило ему улыбнуться…
«Здравствуйте», - монотонно сказал учитель, слегка наклонившись вперед. Это был, скорее, не поклон, а кивок господина на своего провинившегося слугу. Мы поднялись с мест, опустили головы. Я посмотрел на его черные туфли. Вычищенные, блестят, как сама ночь.
Мы сели и замолчали.
Даже неугомонный Женя вдруг замолчал. Обычно на его успокоение уходила не одна минута. Но сейчас ему было достаточно одного взгляда преподавателя: Смольник приблизился к ряду, словно черная пантера, и пронесся глазами-биноклями по каждому.
Я опустил взгляд на тетрадку, бездумно перечитывая первый попавшийся мне абзац.
Слишком много в нем черного.
«Теперь я ваш новый наставник и по совместительству учитель физики. Имя мое вы знаете, вам его сообщил Лукерий».
Злость током пробежала сквозь меня. Никто. Никогда. Не смел называть Лукерия Михайловича Лукерием! Только директор иногда мог, дружески похлопав по плечу старого друга вне стен лицея, назвать его «стариной Лукерием». И мы, преданные друзья его, лицеисты, могли называть его по имени, и то лишь из искреннего уважения. Но не он!
Наглость, дерзость читалась в его детском лице. Он чем-то напоминал непослушного ребенка, для которого шалость – игра, игра, и ничего больше. Дети любят играть и не любят старших.
А еще дети не любят уроки. И поэтому Федор, лениво передвигаясь по классу, сонным голосом продиктовал тему и замолк на несколько минут.