Страница 7 из 25
Артемисия поднялась с кресла-трона. Я был вынужден подняться тоже, почтительно взирая на нее.
Царица в задумчивости прошлась по ониксовому полу, заложив руки за спину. Потом она повернулась ко мне, но взгляд темных глаз теперь был отсутствующим.
– Ты слишком медлил, уже близится зима… У меня не так много кораблей и обученных моряков, чтобы жертвовать ими попусту. И даже если Посейдон пощадит тебя и ты бросишь якорь у греческого берега, тебя узнают везде. – Тут Артемисия, как я и ожидал, скользнула взглядом по моим ногам. – Тебя убьют или обратят в раба – а я лишусь и судна, и людей!
По моей спине пробежал озноб… Все, о чем говорила карийка, представилось мне слишком зримо. И я достаточно успел узнать и женщин, и правительниц: если бы я ответил Артемисии отказом во второй раз, она бы мне этого не простила.
Я поклонился.
– Великодушная царица! Должен ли я понимать твои слова так… что ты предлагаешь мне свое гостеприимство на эту зиму?
В глазах Артемисии зажглись огоньки… Но потом она равнодушно пожала плечами.
– Это обошлось бы мне дешевле.
Значит, ей хотелось задержать меня, – чтобы оценить, что я за человек и какую могу принести пользу! А следующей весной Ксеркс отправится в новый поход против греков: и Артемисия, конечно, опять будет его сопровождать!
Царица снова опустилась в кресло, расправив складки золотого пеплоса; я увидел, как вспыхнули самоцветы на ее сандалиях. А потом она неожиданно произнесла:
– Я рада, что ты внял голосу разума. Было бы жаль, если бы пострадали твои дети… особенно эта крошка, которая носит мое имя. Ведь ты думал обо мне, когда назвал ее Артемисией?
Я едва сдержал улыбку. Даже такие умные женщины падки на лесть!
– Да, госпожа, – сказал я: умолчав о том, что имя для дочери выбрала моя жена. – Я наслышан о твоих выдающихся качествах.
Артемисия открыто улыбнулась.
– Слухи обычно преувеличивают. Но мне также известно, что тебя превозносят как певца и музыканта. И кифара у тебя всегда с собой, не правда ли?
Я покраснел.
– Да, царица.
Она оживилась и хлопнула в ладоши, подзывая мальчика-слугу.
– Покажи мне свое искусство. Таких ценителей, как я, ты среди персов не найдешь.
Когда принесли мой инструмент, я, – как и тогда, когда выступал для Аместриды, – постарался забыть, кого вижу перед собой, и полностью вверить себя Аполлону. Я многое перенял у разных народов, с которыми сводила меня судьба: и я старался выразить чувство прекрасного, радость и боль любви, как это понимали в Элладе, в Персии, в Вавилоне… Только чувства воинов, боюсь, я все еще понимал недостаточно, и мне никогда не удавались боевые пеаны.
Когда я смолк, то увидел в глазах Артемисии слезы.
– Молва о тебе правдива… – произнесла она. – Будет жаль, если такой голос умолкнет слишком рано.
Несколько мгновений мы молчали. Потом Артемисия сделала мне знак удалиться.
– Ступай отдохни. Я позову тебя позже.
Я поклонился и ушел – оставив правительницу Карии во власти дум, от которых зависела моя судьба.
Глава 5
Артемисия позвала меня на другой день, с утра, и объявила свое царское решение: она позволяла мне с моей семьей остаться в Галикарнасе до весны. Это выглядело как благодеяние – и таковым, конечно же, являлось. Вместе с тем, мы оба понимали, что я такой же пленник, как гость. Однако мне ничего не оставалось, кроме как подчиниться воле царицы с благодарностью.
Вдобавок, это позволяло мне выиграть время. За три зимних месяца могло произойти многое!
Я спросил тогда – полушутя, но желая испытать ее:
– Ты не боишься, госпожа, что Аместрида узнает, кого ты приютила при дворе? Вдруг она сочтет, будто царица Карии переманила меня к себе на службу?
Артемисия рассмеялась. Она и вправду была не прочь поспорить с великой царицей Персиды в своем влиянии на Ксеркса – и, пожалуй, могла выиграть эту битву!
– Я это улажу, Питфей Гефестион. Можешь спать спокойно.
Итак, я со всей моей семьей остался при дворе Артемисии, остался не у дел, – и с каждым днем мой долг перед хозяйкой возрастал. Но я не заговаривал о плате, понимая, что это прозвучит нелепо и только рассмешит царицу, если не оскорбит. Многие придворные жили за счет казны, нисколько не стесняясь этого; меня же отчасти извиняло положение гостя.
На некоторое время Артемисия словно бы забыла обо мне – царские обязанности почти не оставляли ей досуга. Я же отдыхал, приводя в порядок мои заметки; посвящал много часов жене, детям, музыке. Несколько раз к нам заходил Фарнак – поговорить и проведать Поликсену с малюткой Артемисией. Мне показалось, что отношения его с Поликсеной стали иными: они снова сблизились, но теперь уже – как брат и сестра, которые могут друг другу довериться, но не испытывают плотского влечения. Такая перемена не могла меня не радовать, хотя я не мог сказать, какова настоящая причина – и надолго ли это.
Нам с Поликсеной, конечно же, хотелось увидеть Нестора, узнать, где и как он живет; но я не мог теперь оставить жену и младших детей, да и Фарнак не желал пускать меня в свои владения. У него, как оказалось, было целых два прекрасных поместья в разных концах страны, пожалованных царицей за службу. Фарнак собирался покинуть двор – он со смехом пообещал, что скоро вернется и привезет Нестора повидаться; и мне пришлось удовольствоваться этим.
Через неделю такой размеренной уединенной жизни Артемисия пригласила меня на ужин. Я удостоился этой чести вместе с Фарнаком: подозреваю, что с ним царица встречалась чаще, чем со мной. Поликсену позвали тоже.
Ужин подали в том же зале, только на нас четверых. Похоже, Артемисия привыкла трапезничать с приближенными так же, как я, – сидя и за разными столиками. А возможно, – что вернее, – карийка не желала создать впечатления чрезмерной близости и распущенности, к чему располагают пиршественные ложа, предназначенные прежде всего для мужчин. Я не знаю, часто ли царица задавала пиры; но, скорее всего, на больших сборищах она тоже восседала с неприступностью небожительницы.
Родственников при дворе у нее не осталось; и ей пришлось самой подбирать себе сторонников после скоропостижной смерти мужа. Могу только догадываться, как это трудно для женщины! И по-настоящему Артемисия не была близка ни с кем: как хороший правитель, никому не открывающий своего истинного лица.
При первом нашем свидании она показалась мне суровой, как Артемида или Афина, – и, несомненно, была такой для большинства подданных! Но сегодня, ужиная в кругу доверенных лиц, Артемисия казалась задумчивой, даже мягкой; одета она была в белый ионический хитон с серебряной нитью, придававший ее стройной сильной фигуре что-то девическое, а черные волосы она стянула обычным узлом. Блюда были тоже простые – рыба со специями, зелень, сыр, фрукты.
Сперва мы ели молча, а потом я осмелился начать беседу, задав царице вопрос, ответ на который меня непритворно интересовал. Почему в этом зале так много произведений минойского искусства – амфоры, статуэтки, светильники в виде морских животных? Может быть, для царицы с Критом связаны особенные воспоминания?
Артемисия взглянула на меня широко раскрытыми глазами, точно была изумлена моей дерзостью; а потом улыбнулась.
– Моя мать была критянкой, – сказала она.
Ах, вот оно что! В жилах карийцев еще в древности смешалась кровь разных народов – и, вероятно, Артемисия тоже не была чистопородной гречанкой. Возможно, мать ее вела свой род от минойцев.
Тут напомнил о себе Фарнак, сказав, что он и Поликсена были воспитаны на Крите; завязался оживленный разговор. Артемисия оказалась остроумной и тонкой собеседницей, проявив широкие познания в разных областях. А я заметил нечто другое!
Чувство, прежде существовавшее между Фарнаком и Поликсеной, теперь проявилось в его отношении к царице. Это сквозило во всем: в том, как Фарнак ухаживал за Артемисией, подливая ей вина; в том, как ненароком касался ее обнаженной руки, – они сидели за соседними столиками! Он понижал голос, делая замечания, не предназначенные для нашего с Поликсеной слуха; а в его зеленых глазах были покорность и властность влюбленного. Я знал, каким обольстителем был Фарнак, – немногие женщины могли бы устоять перед его красотой и искусностью! Поликсена тоже скоро заметила поведение брата. На ее лице, в движениях рук, которыми она одергивала одежду, читались ревность и беспокойство.