Страница 32 из 45
Надеюсь, они хорошо провели эти последние часы. Надеюсь, они не стали тратить их на всякую ерунду: костер, там, развести, овощи на ужин порезать… Надеюсь, они попели дуэтом – они часто так делали. Надеюсь, они уединились в нашем фургоне и провели это время в объятиях друг друга. Надеюсь, что потом они лежали рядом и вполголоса болтали о всякой ерунде. Надеюсь, они были вместе и любили друг друга, пока не настал конец.
Надежда эта мелкая, и смысла большого в ней нет. Так или иначе, все равно они умерли.
И все-таки я надеюсь.
Оставим в стороне то время, что я провел в тот вечер один в лесу, играя сам с собой в игры, которые выдумывают дети, чтобы позабавиться. Последние беззаботные часы моей жизни. Последние мгновения моего детства.
Оставим в стороне и мое возвращение в лагерь в тот час, когда солнце как раз начинало садиться. Зрелище тел, раскиданных, как поломанные куклы. Мерзкий запах крови и паленого волоса. И как я бесцельно блуждал, слишком растерянный, чтобы испугаться по-настоящему, оцепеневший от шока и ужаса.
На самом деле, я бы вообще предпочел оставить в стороне весь тот вечер. Я бы вовсе избавил вас от этой ноши, если бы одна ее деталь не была необходима для истории. Деталь существенная. Петля, на которой висит вся история, будто распахнутая дверь. В некотором смысле, с этого-то и начинается сама история. Так давайте уж покончим с этим.
В недвижном вечернем воздухе висели разрозненные клочья дыма. Было тихо, как будто вся труппа к чему-то прислушивалась. Как будто все вместе затаили дыхание. Небрежный ветерок заставил встрепенуться листву на деревьях и понес клок дыма мне навстречу, точно облачко, летящее над самой землей. Я вышел из леса и прошел сквозь дым, направляясь к лагерю.
Выйдя из дымного облака, я потер слезящиеся глаза. Я осмотрелся и увидел Трипову палатку: она лежала, наполовину завалившись, и тлела в его костерке. Специально обработанный грубый холст горел медленно и неровно, и едкий сизый дым стелился над землей в тихом вечернем воздухе.
Я увидел труп Терена, лежащий возле его фургона, и сломанный меч у него в руке. Обычно он носил зеленое с серым, сейчас все это было влажным и красным от крови. Одна нога у него была неестественно вывернута, и из-под кожи торчала сломанная кость, белая-белая.
Я так и застыл, не в силах отвести глаз от Терена. Серая рубаха, красная кровь, белая кость. Я пялился на него, как будто то был чертеж из книжки, который я силился прочитать. Все тело у меня онемело. Мысли как будто вязли в сиропе.
Какая-то крохотная разумная часть меня сознавала, что я в глубоком шоке. Она твердила мне это снова и снова. Я пустил в ход всю Бенову науку, чтобы не обращать на нее внимания. Я не хотел думать о том, что вижу. Не хотел понимать, что тут произошло. Не хотел знать, что все это значит.
Не знаю, сколько времени прошло, но наконец перед глазами у меня проплыл еще один клок дыма. Тогда я, словно в тумане, присел к ближайшему костру. Это был костер Шанди, и над ним висел котелок. Там варилась картошка. Странно привычное зрелище среди этого хаоса.
Я сосредоточился на котелке. Хоть что-то нормальное. Взял палочку, потыкал содержимое, увидел, что картошка готова. Нормально. Я снял котелок с огня и поставил его на землю рядом с трупом Шанди. Одежда на ней висела клочьями. Я попытался откинуть с лица ее волосы, и рука сделалась липкой от крови. Пламя костра отражалось в ее пустых, невидящих глазах.
Я встал и бесцельно огляделся по сторонам. Палатка Трипа теперь разгорелась, а фургон Шанди стоял одним колесом в костерке Мариона. Пламя всюду отливало синим, отчего вся сцена выглядела нереальной, будто во сне.
Я услышал голоса. Выглянув из-за фургона Шанди, я увидел несколько незнакомых людей, мужчин и женщин, рассевшихся вокруг костра. Костра моих родителей. Голова пошла кругом, я поднял руку, чтобы опереться о колесо фургона. Когда я ухватился за колесо, железная шина колеса рассыпалась у меня под пальцами, разлетелась жирными хлопьями бурой ржавчины. Я отвел руку. Колесо заскрипело и начало рассыпаться. Я отступил назад – и оно совсем развалилось. Фургон рассыпался в щепки, будто бы все дерево в нем прогнило, точно старый пень.
Я очутился на виду у тех, что сидели у костра. Один из мужчин кувырнулся назад и вскочил на ноги, обнажив меч. Его движение напомнило мне каплю ртути, выкатывающуюся из сосуда на стол: такое же плавное и непринужденное. Смотрел он пристально, но тело у него было абсолютно расслаблено, как будто он просто встал потянуться.
Меч у него был бледный и изящный. Воздух он рассекал с негромким хрустом. Этот хруст напомнил мне тишину, какая царит в самые морозные зимние дни, когда больно дышать и все вокруг недвижно.
Он был от меня в паре дюжин футов, однако в тускнеющих лучах заката я видел его абсолютно четко. И помню я его так же отчетливо, как свою родную мать, а временами даже лучше. Лицо у него было узкое и острое, безупречно-красивое, будто фарфоровое. Волосы до плеч обрамляли лицо крупными локонами цвета инея. То было бледное создание зимы. И все в нем было холодным, колючим и белым.
Кроме глаз. Глаза были черные, как козий зрачок, но без радужки. Глаза у него были, как его меч, – и ни глаза, ни меч не отражали ни пламени костра, ни заходящего солнца.
Увидев меня, он успокоился. Опустил острие меча книзу и улыбнулся, осклабя ровные зубы цвета слоновой кости. То было лицо кошмара. Острое чувство пронзило смятение, в которое я прятался, будто под толстое одеяло. Что-то сунуло обе руки мне в грудь и крепко стиснуло. Возможно, то был первый раз в моей жизни, когда я испугался по-настоящему.
У костра хмыкнул лысый человек с седой бородой:
– Похоже, крольчонка-то мы упустили! Осторожней, Пепел, мало ли, вдруг он кусается!
Тот, кого звали Пеплом, убрал меч в ножны со звуком, с каким дерево ломается под тяжестью зимнего льда. И, не подходя ближе, опустился на колени. Это движение снова напомнило мне о ртути. Его лицо, оказавшееся на уровне моих глаз, сделалось заботливым, но глаза остались непроглядно-черными.
– Мальчик, как тебя зовут?
Я стоял и молчал. Застыл, точно испуганный олененок.
Пепел вздохнул, на секунду опустил взгляд. Когда он снова поднял голову, я увидел, что на меня пустыми глазами смотрит жалость.
– Молодой человек, – спросил он, – где же твои мама с папой?
Он некоторое время смотрел мне в глаза, потом оглянулся через плечо в сторону костра, где сидели остальные.
– Никто не знает, где его мама с папой?
Кое-кто из них улыбнулся, резкой, колючей улыбкой, как будто услыхал особенно удачную шутку. Один или двое даже расхохотались. Пепел вновь обернулся ко мне, и жалость разлетелась, точно треснувшая маска, оставив на его лице лишь кошмарную улыбку.
– Это же костер твоих родителей? – спросил он. В его голосе звучало жуткое наслаждение.
Я немо кивнул.
Улыбка медленно растаяла. Ничего не выражающее лицо смотрело внутрь меня. Его голос был тих, холоден и колюч.
– Чьи-то родители, – сказал он, – пели песни, которых петь не следует!
– Пепел! – окликнул от костра холодный голос.
Черные глаза раздраженно сузились.
– Ну что?! – прошипел он.
– Ты близок к тому, чтобы меня рассердить. Этот мальчик ничего не сделал. Отправь его под мягкое, безболезненное покрывало… сна.
На последнем слове холодный голос слегка запнулся, словно выговорить его было не так просто.
Голос принадлежал человеку, что сидел поодаль от остальных, окутанный тенью на краю круга света от костра. В небе еще горел закат, и ничто не заслоняло человека от костра, у которого он сидел, однако тень расползалась вокруг него, точно густое масло. Пламя трещало и прыгало, живое и теплое, окрашенное в синий цвет, однако на этого человека ни единый отсвет не падал. Гуще всего тень собиралась вокруг его головы. Сквозь нее просвечивал глубокий капюшон, в каких ходят священники, однако тень под капюшоном была так глубока, что с тем же успехом я мог бы вглядываться в ночную мглу.