Страница 3 из 19
1965 год.
В гримерке было душно и грязно. Десяток ламп окаймлял зеркало, в центре которого кто-то размазал жирную кляксу тонального крема. Стул был старым, расшатанным. В углу свалены дешевые костюмы из картона, покрытые толстым слоем пыли. От предыдущей труппы, выступавшей два часа назад, остались пара пустых пачек чипсов, накладной бюст, да еще едкий запах пота, который не мог перекрыть сигаретный дым.
Наоми Добс никогда не видела этих актеров, лишь слышала иногда фальшивый фальцет переодетых в женскую одежду наманикюренных мужчин. Губы накрашены ярко-красной помадой, рыжие парики, запах лаванды смешивается с резким запахом мужского пота. Как-то раз они оставили свой дипломат, где хранился их арсенал перевоплощения. Черный и потрепанный – Наоми запомнила дипломат. Тогда она подумала, что трио, должно быть, на самом деле обыкновенные мужчины, просто с такими голосами проще было стать женщинами, трансвеститами.
В последние годы вообще все стало каким-то странным, смазанным. Наоми встречала мужчин, глядя на которых хочется стать домохозяйкой и родить им детей. Они сидели, например, за соседним столом в ресторане и нервно смотрели на часы. Наоми пыталась представить женщину, спешащую на свидание, но потом открывались двери и за столик к мужчине-красавцу садился еще один образец для будущего отца. Они обменивались томными взглядами и делали заказ. Дальше Наоми не смотрела, не следила за ними. Но аппетит был испорчен. В свои двадцать семь Наоми так и не научилась отличать всех этих сомнительных личностей от нормальных мужчин. Кларенс Кеттел как-то раз сказал ей, что способность отличить гомосексуалиста от натурала это как талант – он либо есть, либо его нет.
– Как твой голос, – говорил он, массируя Наоми плечи. – Ни у кого нет такого бархатистого голоса.
Он обещал славу и дом в каньоне Лорел. Прошло три года. Ну, в каньон Наоми все-таки перебралась с горем пополам, но вот слава… Слава начиналась и заканчивалась в этой грязной и душной гримерке. Хотя до встречи с Кеттелом было еще хуже. Правда было чуть больше надежд и оптимизма, но в остальном… В остальном все было, как в этой гримерке – грязно и душно. Повсюду картонные костюмы и дешевая косметика. Даже накладной бюст, который Наоми видела здесь, был частью этого прошлого. Мужчины гомосексуалисты, алкоголики, наркоманы, поддельные трансвеститы. Последний был другом Наоми почти год.
Они пользовались одной уборной. У них была общая косметика. Он нравился Наоми, как подруга, а потом, на одной из вечеринок, куда пригласил ее этот трансвестит, Наоми отключилась, перепила, закрыла глаза, а когда очнулась, увидела его на себе. Губы накрашены. Под тональным кремом пробивается щетина. Выщипанные брови изогнуты. Он всегда напоминал Наоми клоуна для взрослых. И вот этот клоун пыхтел и обливался потом, делая на ней свое дело. Наоми сразу протрезвела, но так и не решилась признаться, что очнулась. В тот момент ей показалось, что проще будет притвориться, что она ничего не заметила. Иначе все станет только хуже. Лишь бы этот поддельный трансвестит воспользовался презервативом и не наградил ее никакой заразой.
Наоми закрыла глаза и стала ждать. Сосед по комнате, подруга и поддельный трансвестит пыхтел так долго, что, казалось, прошла целая вечность, прежде чем он ушел, тщательно поправив на Наоми одежду, словно ничего и не было. Наоми чувствовала, как осторожно он расправляет подол ее платья, затем слышала, как он одергивает свой собственный подол.
Дверь открылась. В прокуренную спальню ворвался звук затухающей вечеринки. Наоми притворялась, что спит. Несколько секунд ее друг-трансвестит стоял в дверях, пытаясь запомнить момент, сохранить в памяти. Затем дверь закрылась. Наоми выждала еще пару минут, открыла глаза, поднялась на ноги и с каким-то безразличным прагматизмом попыталась отыскать использованный презерватив своего друга.
«Может быть, он положил его в карман?» – подумала она, пытаясь представить, как трансвестит хвастается этим трофеем перед своими друзьями. Вся жизнь показалась мерзкой и слизкой. Наоми буквально чувствовала это. «Нет, презерватива не было», – призналась она себе. Перед глазами замаячило круглое лицо добродушного, но усталого доктора из прошлого, к которому бегали как минимум раз в год почти все девочки, работавшие на Стрип. Да, тогда Голливуд казался Наоми чем-то далеким и недосягаемо чистым. Чем-то призрачным, о чем можно только мечтать. Тогда Наоми думала, что это единственное, что остается девочке, которая родилась в Вегасе, жила в Вегасе, лечилась в Вегасе. Наоми представляла, как покидает дом. Представляла свою карьеру певицы. Многие ее подруги представляли. Ведь никто не запрещает мечтать.
Один старый пианист, которого Наоми всегда воспринимала, как своего отца, хотя, возможно, он и был ее отцом, никто не знал точно, говорил, что у нее хороший голос. Несколько раз он брал Наоми в крошечные закусочные. Она пела, а он играл. Для шестнадцатилетней девочки это было почти славой. Примерно в те годы она и придумала себе это имя – Наоми Добс. Никому не говорила об этом, но представляла афиши и свою фотографию в Голливуде. И Наоми Добс под фотографией выглядело намного лучше, чем Рашель Харуш. Овца Харуш. Да, именно это означало ее имя. Мать, конечно, не знала, когда называла ее так, Рашель Харуш надеялась, что не знала, но легче Рашель от этого не было.
«Нет, никакой певицы из Рашель Харуш не получится», – думала она, представляла, как уезжает со старым пианистом, который мог быть ее отцом, в страну апельсиновых рощ и отчаянно спешила придумать себе достойный псевдоним. Затем пианист умер. Остался лишь псевдоним, да мечты. А потом жизнь заставила обратиться к добродушному доктору с седой козлиной бородкой, который без особых нравоучений выписал свечи, и Рашель Харуш решила, что с нее хватит. Пусть Рашель Харуш заболеет и умрет, а вместо нее родится Наоми Добс. Новое имя, новая жизнь.