Страница 3 из 24
– Это ларчик с острова Крит, – сказала мать. Когда я присел рядом, она открыла шкатулку, приятно пахнувшую кедром, и я увидел кучку серебряных драхм, поверх которой лежало ожерелье: маленький золотой бычок на витом шнурке.
– Что это, мама? – спросил я с удивлением.
– Это твое, – ответила матушка. – Этот амулет был у меня на шее, когда я рожала тебя: и он защитил меня и тебя! А теперь ты будешь носить его!
Я увидел, что она очень серьезна, и покорно склонил голову, чтобы она надела мне золотого быка. А потом спросил, показывая на свой новый амулет:
– Это критский бог?
– Да, – ответила Эльпида. – Древний и могучий бог, старше всех эллинских. Это солнцебык, который умирает и воскресает, – вечно обновляется, возрождаясь с новыми силами! Так и ты, нося его, всегда будешь возрождаться к жизни снова, что бы тебя ни постигло.
Я подержал в руке тяжелую холодную фигурку, и она нагрелась. А потом спросил:
– А богиня на Крите есть?
– Бессмертная богиня-мать, – Эльпида улыбнулась. – Супруга бога и его мать… Но тебе рано знать об этом. Потом, может статься, ты сам побываешь на Крите и увидишь древние святилища.
Меня в этот миг охватило жгучее желание побывать и на Крите, и в других уголках мира, которых я не видал; впервые я ощутил себя столь же свободным, как люди со здоровыми ногами.
А потом мое внимание привлекли драхмы, лежавшие в ларчике, и я спросил:
– А деньги? Они… тоже мои?
Я немного испугался такой дерзости: до сих пор мне на руки денег вообще не давали, а тем более так много. Но мать кивнула.
– Да, и деньги твои.
Она посуровела.
– Никострат отсудил их у родителей тех мальчишек, что тебя избили. С нами тоже хотели судиться, потому что ты сломал нос Ксантию и вывихнул руку Лампру. Но твой отец доказал, что ты пострадал серьезнее всех и не был виноват в этой драке!
У меня запылали щеки и уши, пока я слушал ее; и больше всего мне захотелось вскочить и убежать. Но бегать я не мог, а гордость заставила меня остаться.
– Тебе… не стыдно за меня, мама? – спросил я. Больше всего я боялся разочаровать ее – ведь на одобрение отца рассчитывать было нечего.
Матушка покачала головой.
– Нет, не стыдно. И, более того, – я горжусь тобой, Питфей. Ты защищался очень храбро: в тебе живет дух твоего отца!
Я улыбнулся, счастливый ее похвалой; хотя сравнение с Никостратом остудило мою радость. Но все равно, для меня наступил очень важный день – я чувствовал это.
– И я могу… сделать с этими деньгами что хочу? – спросил я.
– Я бы посоветовала тебе начать копить их на будущее, пусть это будет твой первый взнос, – ответила мать. – Конечно, я не запрещу тебе их трогать… но реши сам, что разумнее.
Я раздумывал всего мгновение.
– Я решил копить, – заявил я; и тогда матушка улыбнулась, ее синие очи засияли. Вот теперь я был безмерно горд собой.
На другой день я вернулся в школу. Я ощущал на себе много косых взглядов… конечно, все знали о том, что случилось со мной. Пару раз я услышал, как мальчишки шепчут за спиной: «Питфей Гефестион». Но никто больше открыто не смеялся и не приставал.
Ксантий, у которого нос еще был распухшим, злобно посматривал на меня и что-то шипел своим; но тоже не приближался. Я догадался, что дома кое-кого из моих обидчиков выпороли и все они получили внушение от отцов; и вдруг в самом деле ощутил себя особенным. Критский бычок начал жечь мне грудь под хитоном, и тогда учитель прикрикнул на меня и ударил розгами по пальцам за невнимательность.
Тогда я сосредоточился, повторяя урок вместе со всем хором мальчиков, и больше ни разу не позволил себе отвлечься. Мне надлежало учиться хорошо, очень хорошо: я уже понимал это.
А вечером я подошел к матери и предложил – пусть она моими деньгами заплатит Идомену, учителю гимнастики, чтобы тот упражнялся со мной отдельно. Мать улыбнулась и сказала, что это я хорошо придумал.
Эльпида сама договорилась с учителем, пригласив его к нам домой, – и с тех пор мне больше ни разу не пришлось позорить себя и задерживать всех, участвуя в общих занятиях.
Однако вы, которые читаете это, должно быть, уже потеряли терпение! Вы встречали много таких, как я, нытиков, обиженных судьбой: подобные существа способны говорить только о себе, и их не занимает больше ничего!
Но я лишь пытался показать, что сумел преодолеть мое несчастье достаточно, чтобы начать интересоваться окружающим миром и испытывать благодарность к близким.
Я хочу теперь рассказать о том, о чем умолчал, повествуя о своем здоровье. Кроме сестры, которая была на полтора года младше, здесь на Родосе у меня родился брат – Лаконик. Я был совсем мал, и это событие не слишком взволновало меня; однако я уже тогда смутно чувствовал, что Лаконик оправдал те надежды, которые первоначально возлагались на меня, и что отец отдавал моему брату любовь, которой не досталось мне. Когда Лаконику было три года, а мне шесть, отец уже вовсю тренировал его в комнатах и во дворе; и этот боевой мальчуган носился по дому так, что чуть не сшибал с ног сестру и меня.
Матушка, конечно, любила своего второго сына, но он не вошел ей в сердце так, как я: и теперь я этому рад. Потому что в трехлетнем возрасте Лаконика забрали от нее, чтобы увезти в Спарту, – чтобы дальше его воспитывали там. Больше я никогда его не видел… но знаю, что мой брат погиб молодым и погиб как герой.
Это случилось тогда, когда сын Дария Ксеркс напал на Лакедемон, и спартанцы уничтожили союзное войско персов, многократно превосходившее их числом. Десятью годами ранее афиняне разбили флот Дария при Марафоне.
Великие, но единичные победы – на могуществе Ахеменидов это отразилось мало, и еще до столкновения с Афинами и Спартой персидские цари покорили многие малоазийские земли, прочно удерживая власть над местными греками.
Многие афиняне, спартанцы и другие жители материковой Эллады воротят нос от жителей этих областей, не признавая своего родства с ионийцами и карийцами и презирая их за пособничество персам. Однако мое семейство связано с ними кровно и неразрывно – так же, как и с персами, пожалуй: отсюда же мое царское происхождение, потому что мой отец был по матери ионийским царевичем.
Но обо всем надлежит рассказывать по порядку.
Год после того нападения я проучился спокойно – друзей у меня не появилось, но и враги себя пока не обнаруживали. Я оказался сам по себе, и был этим даже доволен: занятия гимнастикой отдельно от других помогли мне развить руки, ноги и спину, так что повседневная жизнь больше почти не доставляла мне неудобств. Правда, я не знал и не мог сказать, как повел бы себя в миг грозной опасности: когда от всех мужчин потребуется быть мужчинами. Но далеко не каждый знает свое сердце.
Следующим летом, через полгода после того, как мне исполнилось восемь лет, нас навестил родственник с Хиоса. Мне сказали, что это мой дядя Мелос – муж Фрины, сестры Никострата. Он был иониец и, по-видимому, старый друг отца. Мелос захотел увидеть меня, и мать привела меня в ойкос.
Этот иониец окинул меня взглядом, приметив мою буковую палку и сандалию с высокой подошвой, и улыбнулся мне так ласково, как ни разу не улыбался отец. Но темные глаза Мелоса остались печальными: и от всего его облика веяло каким-то печальным мужеством, иным, нежели спартанская стойкость отца. Дядя немного расспросил меня о том, как я живу и учусь, – мне понравилось его обращение; однако сразу после этого Никострат попросил мать оставить их наедине, и мы ушли.
Я, однако, догадывался, о чем станут говорить эти двое мужей, мой отец и дядя, – о войне, которая беспрерывно сотрясала Ионию после восстания против Дариева владычества. Эти события были не чужды мне: можно даже сказать, что я в них участвовал. Моя семья бежала из Милета посреди ночи, когда мне было два с половиной года, во время последней битвы с персами. Я помню, как меня тащили на руках, до синяков сжимая мне ребра; меня передавали от одного мужчины к другому. Я задыхался и плакал, но уцелел – а в ушах моих до сих пор звучат истошные крики тех, кто заживо горел в своих жилищах, кого рубили мечами на улицах и сталкивали с переполненных кораблей в воду…