Страница 2 из 24
Я уже говорил, что для ходьбы мне постоянно требовалась подпорка, потому что левая нога моя стала короче правой на целый палец. Сначала эта разница была невелика, но по мере того, как я вытягивался, она становилась все заметнее: я часто страдал от болей в пояснице, плечах и шее, потому что тело мое постоянно оставалось искривленным. Когда мы поселились на Родосе, мать догадалась, как немного помочь моей беде: для моей недоразвитой ноги сшили сандалию с высокой, как у актерских котурнов, пробковой подошвой, и мне стало гораздо легче передвигаться, а безобразие моей походки уже далеко не так бросалось в глаза. Но все равно – мое отличие от здоровых детей было весьма заметно, даже когда я не покидал своих комнат.
Однако я не думаю, что был особенно труслив, – скорее слишком горд и понятлив. Малышом я не раз пытался участвовать в общих играх: но я не мог ни бегать, ни прыгать, ни лазить на деревья за птичьими яйцами, – все эти подвиги, которые так высоко ценят мальчишки; надо мной смеялись, и я оставил попытки завести с кем-нибудь дружбу. Была надежда, что я найду себе товарищей в школе. Однако уже через неделю после того, как я начал мое учение, случилась большая неприятность.
Как только я стал участвовать в занятиях здоровых детей, насмешки надо мной только усилились; особенно трудно было сносить их в палестре, где всем приходилось обнажаться, чтобы вместе упражнять силу и ловкость. Должен сказать, что я неплохо сложен от природы: я почти уверен, что вырос бы таким же красивым, как отец, если бы не больная нога. Чтобы приспособиться к этому, мои кости, мышцы и сухожилия во всем теле тоже начали развиваться неправильно. После занятий гимнастикой и борьбой я не только ощущал себя униженным – у меня все болело.
И вот однажды я тащился домой из палестры, ощущая уже привычную боль и думая, нельзя ли как-нибудь договориться с учителями, чтобы облегчить мои мучения; и я не заметил, как меня окружила кучка ребят. Среди них были мои ровесники и двое мальчиков постарше.
Я остановился, видя, что дальше меня не пустят, и спокойно спросил:
– Чего вы хотите?
Видя, что я не испугался, они сперва словно бы смутились; но потом обступили меня плотнее, разглядывая, точно раба на рынке. Потом один рыжий, – его звали Ксантий, – сказал:
– Эй, ты, трехногий! Тебе не место среди нас!
– Я не трехногий, – ответил я с возмущением. – Дай мне пройти!
Но меня не пускали; когда я толкнул одного из мальчишек, меня в ответ толкнули так, что я чуть не упал.
– Уродец! Питфей Гефестион! – услышал я с другой стороны. Они дали мне кличку «маленький Гефест», в честь хромого бога.
Я понял, что добром меня не отпустят; и тогда я ударил Ксантия посохом. Я до сих пор помню, какую ощутил гордость, когда моя палка свистнула, а он вскрикнул от боли и отпрыгнул с моей дороги. Я даже успел немного убежать вперед; но тут меня настигли всей ватагой, и кто-то сделал мне подсечку, так что я упал. И тогда меня начали избивать.
Я помню слепящую боль и слепящую гордость, когда мне удавалось достать кого-нибудь из врагов палкой; а я дрался как зверь, я сам от себя такого не ожидал. Потом палку мою вырвали и сломали, и стали бить меня кулаками и ногами; я лягался и кусался, но уже понимал, что мальчишки меня убьют. И почему-то ощущал свое торжество, несмотря на это. Потом я лишился чувств.
Очнулся я дома, в своей постели, – я был одурманен, как будто меня опоили маковой настойкой, но даже сквозь дурман ощущал, что у меня болит каждая косточка. Правая рука была перевязана, вложена между лубков и притянута к груди: очевидно, мне ее сломали.
Чья-то нежная рука погладила меня по волосам: рядом со мной сидела мать. Она плакала, и я попытался улыбнуться ей.
– Я жив, мама, – сказал я.
Эльпида кивнула.
– Да, слава Аполлону, твоему заступнику! Я пойду позову отца!
Я вдруг ощутил содрогание, что отец увидит меня таким; но помешать ей не мог. Эльпида пошла за мужем, и Никострат следом за нею вошел в мою комнату и сел рядом; он спросил меня о здоровье… Потом спросил об этом же Эльпиду.
Они с матушкой пошептались, а потом мой отец, богоподобный спартанец, снова посмотрел на меня.
В его серых глазах я прочел больше, чем он хотел бы сказать. Никострат жалел меня, это была правда; но, одновременно, он жалел, что те мальчишки меня не убили.
Я смежил веки – и вдруг ощутил, что ненавижу моего отца… Никогда прежде я не ощущал этого так ярко, и испугался самого себя…
Пока я лежал, мучаясь от боли и от новых чувств, которые раздирали меня, я кое-что осознал. Со мной поочередно приходили посидеть мать и ее рабыня Корина, которая, как и ее хозяйка, всегда любила меня. Для меня Корина тоже всегда была больше другом, чем служанкой: возможно, из-за того, что увечье принижало меня, она не видела во мне будущего господина. И в один из таких дней я спросил ее:
– Отец хотел выбросить меня, когда я родился?
Корина сперва не поняла, о чем я, – а когда поняла, ужасно испугалась. Она стала говорить, что спрашивать такое – великий грех перед богами и предками; и заявила, что Никострат лучший отец и хозяин, какого мы могли бы пожелать.
Я не спорил с этим – наверное, так оно и было. Я только повторил:
– Отец хотел убить меня?
Вероятно, Корина поняла, что я не отступлюсь. И тогда она призналась, что да – Никострат хотел выбросить меня сразу после рождения, по древнему обычаю, пока мне еще не нарекли имя. Но когда мать приложила меня к груди, он тоже принял меня как сына.
Это было все, что я хотел знать. Я велел Корине уйти, и долго лежал один и думал…
Потом, когда ко мне пришла мать, я ни словом не заикнулся о том, что узнал от рабыни. У матушки я спросил:
– Ты знаешь, почему я родился таким? Почему я родился таким у тебя и отца?
Мать сдвинула брови и надолго задумалась. А потом сказала:
– Промысел бессмертных никому не ведом, Питфей. Ты очень умный мальчик… ты сам это знаешь; ты одарен Аполлоном, ты красив… Возможно, – тут Эльпида улыбнулась, – какой-то другой бог или демон позавидовал тебе и сделал тебя хромым, чтобы ты не слишком заносился. Боги часто завидуют людям.
Я взглянул в ее синие глаза и спросил:
– А разве тебе или отцу боги не завидуют?
Матушка поняла, что ее слова не удовлетворили меня – и не могли удовлетворить. И тогда она воскликнула:
– Возможно, это испытание, ниспосланное тебе… А может быть, у тебя особое предназначение, которое тебе только предстоит узнать!
Я помню, как горячо она пыталась убедить меня, что я, несчастный калека, – избранник богов…
Видя, что я опять не поверил ей, Эльпида поцеловала меня и ушла, пожелав поскорее поправиться. Я не думал тогда, что мои страдания имеют особую ценность для богов… и сейчас так не думаю: но теперь, на закате жизни, я пришел к мысли, что даже если страдания каждого отдельного человека не имеют значения, судьбы людей обретают великий смысл в их совокупности.
Однако, пусть я, ребенок, и не мог осмыслить тогда всего этого, с постели я встал сильно изменившимся. Для меня начиналась новая жизнь.
Глава 2
Когда моя рабочая рука срослась и я опять смог держать в ней ложку и палочку для письма, я должен был вернуться в школу. Я был полон самых мрачных предчувствий; но ни с кем не делился своими страхами и не задавал родителям вопросов о моих обидчиках. Пока я болел, мы о них тоже ни разу не говорили. Да, гордостью своей, как и упрямством, я пошел в отца!
Однако перед тем, как я снова вышел на улицу, мать позвала меня в наш перистиль, чтобы мы могли побеседовать наедине. Она, как и я, любила сидеть там на скамье у фонтана, среди пихт и кипарисов, музицируя или занимаясь шитьем.
В этот раз, когда я увидел матушку сидящей в нашем саду, руки ее тоже не были свободны: она сложила их поверх красной деревянной шкатулки. Эльпида улыбнулась мне, когда я появился, и поманила обеими руками: я смог рассмотреть рисунок на крышке шкатулки. Он изображал миниатюрного смуглого гимнаста в одном голубом переднике, который кувыркался через голову перед черным быком, угрожающе выставившим рога.