Страница 15 из 32
Уже позже я ходила к другому гинекологу в Сан-Франциско, который мне сказал, что у Жени несколько вялая в передвижении (как я поняла) сперма. Поэтому беременность возможна, но не факт, что она произойдет. Я об этом Жене не сказала, чтобы не расстраивать. Более того, Женя очень далек от медицины, мог это неправильно понять, а отсюда мог развиться комплекс (так мне казалось).
Кстати, об этом визите к врачу и о его заключении я никому никогда не говорила. Впервые сказала на майские праздники в Красновидово в 2006 г. Вике, а тогда сказала только маме, она и перестала медицину подключать.
Вероятно, я должна была об этом сказать и Жене, и Анне Зиновьевне, но не хотелось никого огорчать. Вот так, мечтая о рае для всех, я превратила (если утрированно) свою жизнь в ад. Типичная ситуация «пытаться стать святее Папы Римского».
Я, кажется, очень отступила от основного своего изложения о первых шагах на работе в Институте народов Азии АН СССР, в отделе Кореи, Монголии и Вьетнама.
Для того, чтобы написать статью Лукинского, я несколько месяцев параллельно с выполнением других обязанностей в отделе исправно работала в архиве Министерства культуры СССР, что по-своему было интересно. Атмосфера старинного особняка, даже его дизайн и архитектура. Очень милый смешной человечек Толя Педин был прикреплен ко мне в качестве куратора. Относительно без проблем – походы в Большой театр на самые аншлаговые спектакли (билеты организовывал Т. Педин и довольно часто меня приглашал, даже его коллеги подхихикивали, что Толя пытается ухаживать за мной).
Я, как всегда, ни на что не обращала внимания, в Большой пару раз сходила, а дальше у меня просто не было времени. Собирая материалы, помню, что постоянно находилась в каком-то оцепенении от страха, что написать требуемый очерк не смогу. Тем не менее написала, кто-то из коллег по отделу (Т.С. Яскина, Ф.И. Куликова) подправили, подредактировали. Слава Богу, получилось. Впоследствии через несколько лет я использовала эти материалы для очерка на тему «Культура в КНДР – культурные связи СССР с КНДР» для коллективной монографии «Современная Корея» (М.: Наука, 1971. С. 274–276).
До сих пор не могу понять, как я описывала впечатления Лукинского о виденном в КНДР, особенно с учетом того факта, что не только Лукинский, но и сама ни я разу не были в КНДР (почему – об этом позже).
Еще раз хочу вспомнить рабочего Антонова. Мои впечатления о работе и общении с этим милым и добрым человеком были более скудными. Главное помню: выиграв в «политической рулетке» СССР роль выдвиженца из рабочих, что называется, прямо от станка, и оказавшись на невероятной для себя высоте тогдашнего политического Олимпа со всеми вытекающими «благами» и «привилегиями» (в частности, переселение в большую, прекрасную квартиру в новом престижном доме в центре Москвы, что уже было немыслимым для обычного рабочего), Антонов постоянно в беседах скатывался на эту тему, не мог поверить, что все происходило наяву.
Как-то прихожу к нему работать над статьей о визите в КНДР. Он, будучи всегда приветливым, гостеприимным, в хорошем тонусе, вдруг показался мне каким-то испуганным, усталым, разбитым. Причина оказалась простой, очень грустной и смешной одновременно: ночью ему приснился сон, что все то, что он получил от властей, у него отнимают…
«Наташа, – сказал он мне, – я, честно говоря, не знаю, когда я сплю, а когда бодрствую. Ибо вся обрушившаяся на меня сказка из обоймы привилегий и благ – это не может быть правдой, это может быть только сном. В то же время я все это могу потрогать, всем этим пользуюсь и так боюсь, что в одночасье оно (это номенклатурное благосостояние) исчезнет и я останусь вновь у разбитого корыта, влача, как и все мои коллеги, прежнюю, почти нищенскую жизнь!»
Мне стало его очень жаль, несмотря на то что сама я возвращалась из роскошной квартиры Антонова в нашу нищенскую комнату в общей квартире, в которой мы жили на «птичьих» правах.
«Собрав» у Антонова его воспоминания о поездке в КНДР вплоть до крохотного дневничка – записей впечатлений, – я остановилась. Что-то пыталась набросать своей неопытной, полустуденческой рукой, однако ничего толкового не получалось по многим причинам. Тогда ко мне на помощь пришли мои коллеги, опытные корееведы, профессионалы. Статья в сборнике в итоге была опубликована.
Так проходила моя служебная – научно-техническая деятельность. Постепенно «вписываясь» в коллектив отдела, я вернулась к своей основной теме исследований по КНДР – советско-северокорейские экономические связи и их роль в построении социализма в КНДР.
Наступил 1970 год, и мне удалось «прикрепиться» к аспирантуре института, сохраняя все прежние обязанности по работе в отделе. А в 1972 году с помощью Г.И. Морозова (ученого-правоведа, первого мужа С. Алилуевой) – друга моих родителей – и Г.Ф. Кима (зав. отделом социалистических стран Азии), также хорошего знакомого моего папы, я была допущена к экзаменам в очную аспирантуру. Здесь было уже легче, так как экзамены любой сложности никогда не были для меня особой проблемой. Только усиленная подготовка, к этому мне не нужно было привыкать.
Полтора года моей жизни в Москве без Жени казались вечностью. Так много нового происходило в моей жизни. Все или почти все описывала в письмах к Жене. Все время (свободное) проводила с родителями или друзьями – Наташей и Володей Абакумовыми, Ольгой и Валей Моисеевыми, Юлей и др.
Все экзамены сдала на отлично, правда, пришлось потрудиться, особенно над эссе по философии. Интересно, что экзамены в аспирантуру мы в те годы сдавали не у себя на работе. В отделе я сдавала только специальность. Философию – в Институте философии АН СССР (находился недалеко от Музея изобразительных искусств им. Пушкина), английский язык – тоже в каком-то институте системы АН, кажется, на ул. Дм. Ульянова. Иными словами, все приходилось начинать как бы с нуля, отвечать совершенно незнакомым преподавателям.
Невольно возникает параллель с сегодняшней системой поступления в аспирантуру: слышу и вижу «новую систему» через Женю. Экзамены, так же как и кандидатский минимум, можно вообще не сдавать или сдать кое-как и тем не менее, если ты договорился, «имеешь блат» и проплатил, получить или отлично, или как минимум проходной балл. Как же все изменилось…
Крохи справедливости, которые были в 1970-е годы, уничтожены под корень. Диссертации и их защита тоже в большинстве своем фальшивки: или пишутся платно другими людьми, или сумбурно скачиваются из интернета. По-моему, реальных, не фальшивых диссертаций (как докторских, так и кандидатских), практически не осталось, за редким исключением. Научную степень хотят иметь теперь все подряд, вплоть до политических деятелей, которые расплачиваются либо политическими услугами, либо деньгами и т. д.
Страшно все это! Уровень образования, знаний падает до красной черты, а регалии обратно пропорционально растут вверх тоже до красной черты. Не знаю, как в технических сферах, но гуманитарная наука стала просто продажной потаскухой, увешанной фальшивыми бриллиантами. Я же ни минуты не сожалею, что в свое время шла честным путем, всего добивалась трудом, знаниями, а возможно, и способностями (об этом мне самой трудно судить).
Тысячами тонн публикуется макулатура с громким названием «монография», содержание которой так называемые авторы даже не знают. Кругом «великие ученые», с багажом 20-30-40 монографий, которые они не писали, а часто и не читали, кроме обложки для проверки правильности указания всех их «регалий», «заслуг», научных «свершений» и «подвигов». Все продается и покупается, диссертации и монографии пекутся как блины, и в этих блинах нет ничего, кроме низкосортной муки и «воды».
Открываю почти любую книгу, и хочется сказать: «Один из нас сошел с ума». Вопиющая ахинея, заплеванная заменами обычных русских слов их аналогами на английском. Прежде всего, это касается политологии, истории.
Редчайший случай, если увидишь более-менее содержательную, написанную нормальным языком монографию. Посему решила, что пути назад в «науку» мне нет, ибо науки моего профиля с моей точки зрения не осталось.