Страница 16 из 29
- Мой попугай улетел!
- Противни, мне надо забрать противни! - почти плакал булочник Пантелеев.
- Дети, перестаньте хоронить её хвост, отпустите ящерицу, сейчас мы полетим!
- Ну и махина, вот это да!
- Это кобчик, я читал!
Тень валилась в травины, прорубая тяжестью глубокую пропасть, вдруг тень выставила лапы и ухватила Лялина. Тот тихо охнул, ничего не поняв, а потом зарядил, не в силах повернуться в лапах кобчика:
- Вытащите меня, вытащите меня, прошу вас! Доктор Айболит! Дядя Стёпа! Кондратьев!
- Да не нойте, Лялин! - шептал Кондратьев. - Вы всех обскакали, у вас крылья! Крылья, Лялин! Эх, Аглая, мне бы крылья!..
Лялина уносил кобчик. Уносил как-то буднично, Лялину было обидно, что можно вот так унести человека на еду. Но кобчик бросил добычу, вдруг, прямо посреди поля. То ли просто выронил, то ли почуял неживое, странное, побрезговал? Испугался? Лялин заплакал от обиды. Он падал и видел поле, такое огромное, что захватывало дух и свистело в ушах.
- В голове не укладывается, какое оно огромное, - бормотал он, - где я их теперь буду искать?! А-а, - отчаянно и коротко завопил он, стало страшно, не умереть, он не умрёт, страшно остаться совсем одному среди этого поля.
Перед глазами вертелись травины, мыши, ящерицы, снующие среди высоченных поющих стволов. Весь этот мир ему нужен, только если свои рядом, свои! Насмешник Кондратьев, болтун Айболит, тихоня Краюшкин со своими дурацкими миниатюрными гравюрами. Они теперь все улетят без него на звездолёте. Лялин падал и вопил, зажмурившись. Он прощался со всеми.
12. Это какой-то постмодерн
Сдвинув травины, архитектор Кондратьев повернулся к Петру Иванычу и дрессировщику Меркульеву, которые смотрели в ожидании на него, и сказал:
- Уехали.
Доктор Айболит кивнул:
- Да. Долго они нас искали, всё-таки, наверное, надо бы объявиться. Нехорошо как-то.
- Меньше людей знают, нам спокойнее. Алексею Степановичу бы объявились, - ответил Кондратьев, - а Дарье Михайловне - ни к чему, ведь всё равно расскажет кому-нибудь, женщина, что с неё взять. А так, расскажет и расскажет, главное, что сама не видела нас живыми. Никто и не поверит.
- Это вы зря, Кондратьев, - проворчал Пётр Иваныч, - она славная, я слышал, как Дарья Михайловна поёт детям, такие смешные песенки. Славная. Её бы одеть в платье белое, красивое, глаз бы не оторвать. И Алексей Степанович любит её.
- Это разные категории, вы смешиваете! - отмахнулся архитектор. - Хм... "смешиваете" и "смешные" однокоренные слова?
Пётр Иваныч уставился на архитектора в растерянности.
- Лучше вы меня спросите про касторку, в самом деле! - в сердцах воскликнул он. - И надо отправляться на поиски Лялина, он там один, в неизвестности.
- Да-да, вы правы. Ну что ж. Я готов. Этот немыслимый лес, даже слонам нашим не под силу проложить дорогу в этом частоколе. Нам нужны ножи. Будем прорубать себе путь. Но где их взять?
- Боже мой, ну какие наши ножи могут прорубить здесь дорогу! А-а, всё равно вы меня не слушаете! Спросите у Николая, - отмахнулся доктор Айболит, ныряя в проход между ближайшими травинами, - мне надо собрать саквояж в дорогу.
- Николай!
Архитектор привычно рванул искать Николая, так уж повелось, что тот отыскивал ответы на все вопросы и нужды архитектора. Но про ножи он ответил почти слово в слово, как Пётр Иваныч:
- Ну, какие ножи, Кондратьев! Эти деревья нам не под силу, надо искать дорогу, звериные тропы.
Кондратьев с интересом разглядывал растянутый Николаем полог между тремя травинами. Под пологом на настиле из листьев сидела Ассоль. Рядом лежали собаки. Ассоль вынимала солому, приставшую к волосам, платью, к шерсти Тяпы и Волнушки. Она рассмеялась:
- В этом лесу мы все похожи на ежей. И холодно, у меня пальцы стынут.
Она была тонкая, вся какая-то летящая, не было в ней покоя, она была как парус, почуявший ветер. "Чудной её сделала Варвара Ильинична, ведь переломится того и гляди. Как щепочка, нет, реально переломится, таскай её потом, а волосы, что за копна. Она удивительная", - думал Кондратьев, любуясь девушкой.
- Да ну что вы, разве это холод, - сказал он.
- В холод мы все остановимся, Кондратьев, - сказал Николай, - как Железный Дровосек после дождя. Пластилин застынет при минусовой температуре. А потом и рассыплется.
Но Кондратьев его не слышал, потому что он увидел Аглаю. В смешной шляпке на одно ухо и с нотной тетрадью под мышкой, в платье по щиколотку и ботиночках на скошенном каблуке. Она стояла рядом с тем парнем с улицы Каменщиков, который всегда ходил с помповым ружьём. Мюнхаузен. Ну и имечко. Но парень был высок, по всем приметам самонадеян - вон как выступает, словно с трибуны. Всё в нём было будто слишком - подбородок островат, глаза насмешливы и цепки, будто крючки, лоб высок и открыт, волос жёсткий, как щётка. В общем, как назло, хорош собой, такие девицам нравятся.
"Сюртук его старомоден, это хорошо. И ужасные сапоги чуть не до ушей - смешные, и это тоже хорошо", - отмечал, продираясь сквозь лес, Кондратьев.
Он торопился. Ему хотелось поговорить с Аглаей. Этот переполох с птицей и Лялиным, теперь поиски Лялина, так он никогда не поговорит с ней. Архитектора тянуло к девушке, к её уверенности и какой-то невероятной спокойности. Да. Была у неё такая особенность. Где бы она ни находилась, в той точке всё было ясно и понятно. Даже это перо. Как она его запулила в небо - задумчиво и не сомневаясь. Она просто смотрела, как оно летит. А это её движение рукой как по струнам арфы... Не знаешь, что ожидать от неё в следующую минуту! Кондратьев вдруг подумал, что хотел бы, чтобы эта девушка была его. Кондратьев и Аглая, Аглая и Кондратьев, ему нравилось представлять её рядом с собой.