Страница 37 из 43
Иной раз его преследовал глухой грохот, который нарастал, усиливался, и казалось, будто через мгновение мчащийся на полном ходу скорый поезд разрушит, раздавит его снежное убежище. Грохот разламывал голову, прижимал к постели. Измученный, он засовывал голову в спальный мешок, ожидая удара, но грохот затихал, как замирает звук удаляющегося поезда. Проходил страх, возвращалась тоска по жизни. Суждено ли ему еще услышать когда-либо шум железнодорожного вокзала?
Или вдруг там, высоко над головой, раздавалось какое-то шарканье точно звуки шагов, шагов множества ног. Он готов был поклясться, что слышит их. Это, верно, наконец-то явились они. Сколько их? Сумеют ли докопаться до него через смерзшийся снег? От этих надежд сердце начинало бешено биться. А если пройдут мимо, если не заметят станции? Мысль эта была невыносимой. Палатки, иглу, сани, ящики, бочки - все скрыл толстый белый покров. Пока у него хватало сил, он боролся, чтобы обе метеорологические будки выступали над поверхностью снега, но каждая новая метель за несколько минут наносила новые сугробы сыпучего снега.
В отчаянии он напрягал слух. Шарканье удалялось, звуки шагов замирали. Ушли. Он кричал, кричал изо всех сил, надрывая горло. Звук его голоса затихал, тонул в жуткой тишине. В тишине, которая казалась громче завываний метели. Заглушить, отогнать звуки, которые обманывают! Он начинал петь во весь голос, пока хватало дыхания. Наконец замолкал и вновь беспомощно прислушивался. В ушах звенела тишина, торжествующая, неодолимая.
На что еще он мог надеяться? Сколько раз испытывать горечь обманутых надежд? Если они действительно явились, преодолев свыше 200 километров, отделяющих "Айскап" от берега, и ушли ни с чем... то это конец. Больше они не вернутся сюда, будут искать где-нибудь в другом месте. А тем временем он...
Дни текли за днями, исполненные то надежд, то сомнений. Измученный вынужденным затворничеством человек страдал от сырой, пронизывающей стужи. Холод не давал уснуть, от него усиливалась боль в стопе. Наступила депрессия.
Не проще, не лучше ли было бы покончить с собой? Заиндевелое ружье притягивало взгляд. Достаточно было бы также достать порошки из аптечки... Не вправе ли человек положить конец своим страданиям? Однако мысль о гибели Скотта и его товарищей [11] на обратном пути с Южного полюса заставляла отказаться от этого искушения. Мужество и выносливость этих полярных исследователей вызывали восхищение. К концу трагического похода его руководитель велел раздать всем по тридцать таблеток опиума. Каждый из них мог прекратить свои страдания, но никто не воспользовался этим благодеянием. Выстояли до конца.
"Смерть этих пятерых прославила их родину больше, чем это сделала бы гибель нескольких тысяч самых храбрых воинов на поле брани. Это был самый прекрасный урок героизма в истории полярных исследований и во много раз более ценный вклад в эту историю, чем само достижение Южного полюса", писали о них впоследствии [12].
Он тоже выстоит. Однако призрак смерти, который он до сих пор упорно прогонял, с которым боролся изо всех сил, настойчиво возвращался, как бы выжидая только своего часа.
Прошло много часов, прежде чем Курто, напрягая всю свою волю, справился наконец с мрачными мыслями. В тишине, стоящей вокруг, он невольно вспомнил безмолвие первых дней своего одиночества. Как много времени прошло с тех пор, когда он, исполненный еще надежды, гордившийся своим мужеством, исписывал целые страницы в дневнике, предназначенном для невесты. Он рассказывал ей тогда обо всем. О том, как регулярно, каждые три часа, невзирая на мороз и вьюгу, проводит метеорологические наблюдения, о том, что видит вокруг, как себя чувствует и как устроился в своем белом жилище. Но уже спустя две недели его заметки начали делаться все более скудными. Все консервы, несмотря на разные этикетки, казались одинаково безвкусными, а аппетит пропадал.
"Я любил готовить себе пищу, даже когда не был голоден, - записывал он в дневнике. - Лишь спустя некоторое время я понял причину: шум горящего примуса заполнял всю палатку, нарушал тишину, глушил стоны и завывания ветра. Никогда, вероятно, не свыкнусь с этими жуткими звуками. Читаю мало, не ладится с лампой".
Во многом он не признавался в своих записях. Лишь здесь, в полном одиночестве, он стал многое понимать. Не хотелось вспоминать, как вместе с товарищами не раз подшучивал он над невыносимым педантизмом Нансена и Амундсена [13], читая описания многолетних кропотливых приготовлений к каждой экспедиции.
- Это классический пример дотошности. Норвежцы не в меру предусмотрительны. Им не хватает того отчаянного мужества, которым отличались викинги, не хватает пламенного увлечения, - беззаботно повторяли они.
Лишь теперь, в этой снежной гробнице, он стал размышлять. Джино Уоткинс и создатели "Айскап" многого не продумали. Они забыли, например, что бидоны с керосином нельзя оставлять снаружи. Несколько из них Огастин сумел откопать, прежде чем остальные его запасы не скрылись под многометровым слоем снега. Уже на второй месяц своего одиночества он был вынужден весьма экономно расходовать горючее. Плохо сооруженный вход в туннель с первых же дней стал подлинным кошмаром. Изо дня в день, по многу часов подряд, он должен был, стоя на коленях, прокапываться, чтобы выходить наружу и вести наблюдения. "Проклянешь лопату", - все время звучали в ушах слова товарищей. Как они были правы!
С половины января солнце начало ненадолго показываться над горизонтом. Стало легче переносить одиночество.
"Закат здесь неописуемо красив, величествен. Солнце кладет багровые пятна на снегу, удлиняет причудливо острые тени, сглаживает контрасты, рассказывал он в письмах к невесте. - Мертвая, зловещая, обманчиво плоская белая равнина в этом багровом отблеске приобретает пастельные тона, становится как-то мягче, человечнее. Но это, увы, продолжается лишь несколько минут. И снова моя пустыня, грозная и неумолимая, синеет и сереет. Мороз крепнет. Моя несчастная стопа причиняет мне все больше страданий".
Несколько дней спустя своим нервным, торопливым почерком он писал:
"Этой ночью меня разбудил адский треск, словно крыша под тяжестью снега валилась на меня. Я мысленно попрощался с тобою, дорогая, и только ждал, когда эта масса обрушится и раздавит меня. Грохот, от которого все дрожало вокруг, перекатывался медленно, затихал, пока наконец не замолк совсем. Потолок не обрушился, стены остались невредимы. Чувство неодолимого ужаса прошло, когда я понял, что где-то вблизи лопнул, по-видимому, ледяной панцирь и появилась новая трещина. Но если она образовалась около самой моей палатки? Может, следующая расщелина разверзнется уже прямо под ней?"
Никогда раньше он не испытывал чувства одиночества. Только теперь, когда его одолевали воспоминания далекой юности, он стал ощущать его. Никогда прежде он не задумывался над этим. Всегда окруженный товарищами, он вел деятельную жизнь, смело шел ей навстречу. А сейчас не умел заполнить пустоту вокруг себя. Когда ему начало казаться, что "хуже быть уже не может", наступило вынужденное затворничество, заключение. "Заживо погребенный" - непрерывно звучало в ушах. Если бы Огастин прочитал эти слова в газете или книге, он счел бы их мелодраматичными.
Сначала он не хотел признать себя побежденным. Пытался бороться, прокопаться через белый покров наружу. От входа в туннель он вынужден был сразу же отказаться - в пургу его целиком завалило снегом, столь плотным, что его не брала лопата. Тогда он предпринял попытку пробиться через кровлю бокового иглу. За этот выход он бился долго и упорно. Наконец победил, пробил брешь и, не помня себя от счастья, выскочил наружу и зашатался как пьяный. Метель, словно огромная тяжесть, свалилась ему на плечи, ошеломила, прижала к земле, перехватила дыхание, придавила. И все-таки никогда еще завеса из миллиардов снежинок, поднятых вьюгой, не казалось ему столь желанной. Цепляясь за канат, покрытый толстым слоем изморози, он окунался в морозную белесую тьму, упиваясь свободой.