Страница 7 из 18
Как горько упрекала себя все эти годы Глафира Ивановна, что не сумела удержать сестру в этот роковой вечер…
… — Я не хотела его убить, — говорила на суде Валя, — я вообще не помню, как все это произошло…
Осталось в памяти, как я отпирала дверь своим ключом. Дом был построен по-старому, ключи у всех квартир почти одинаковые… Я случайно сохранила ключ от нашей прежней квартиры… Он подошел…
Помню: прокралась по коридору до последней комнаты… Спальни… Там я увидела их…
А потом был туман… туман… Я очнулась, увидевши кровь… И когда она кричала…
В руках у меня был нож… Но откуда я взяла его — не знаю…
Больше полугода длилось предварительное заключение. Потом еще долго продержали Валю на испытании в психиатрической лечебнице.
Затем было судебное разбирательство. Глафира Ивановна приехать не могла. «Та» осталась жива и выступала на суде свидетельницей… И это было для Вали тяжелее всего…
Газеты раздували процесс в сенсацию. «Из ревности зарезала мужа» — аршинными буквами писали они в заголовках…
Суд Валю оправдал, как совершившую преступление под влиянием аффекта.
Да, судьи оправдали ее.
Ну, а совесть?
«Разве совесть не зовет ее властно на суд? — думала Глафира Ивановна, ворочаясь на своей узкой постели. — Неужели она может жить, как все, быть беззаботной, веселой, „пользоваться жизнью“, — как говорила она сейчас? Неужели можно вычеркнуть из жизни эту черную страницу, словно ее вовсе и не было?»
Глафира Ивановна опустила на подушку свою седеющую голову и глубоко задумалась о судьбе единственного близкого ей существа, казавшейся ей загадочной и скорбной…
ИЗ ЗАПИСОК УБИЙЦЫ
…Сквозь решетку окна вижу клочок голубого неба. Я люблю смотреть на него долго-долго…
Когда я так смотрю, мне вспоминаются юношеские годы, когда вся жизнь казалась такой же светлой и чистой, как это небо…
Боже, как давно это было…
А ведь мне только двадцать восемь лет…
Я безумно люблю свободу. Меня гнетут эти мрачные стены, давят тяжелые решетки окна.
В простенке между домов — калитка. По воскресеньям и четвергам, от двенадцати до двух — прием. Тогда она поминутно открывается, пропуская посетителей. Тогда я вижу мельком улицу и прохожих.
Как ненавижу я их, и как завидую я им: они свободны!..
Что же — это их право. Они достойные члены человеческого общества, порядочные люди.
А я — убийца…
Да, убийца. Обвиняюсь в хладнокровном, обдуманном убийстве.
Каторга…
А судьи, которые приговорят меня, не сделали бы они на моем месте того же самого?
А впрочем, может быть, и нет. Ведь люди трусливы.
Раскаиваюсь ли я в своем преступлении?
Не знаю.
Есть, правда, какое-то неприятное чувство, но я не нашел еще ему определенного названия.
Боль разлуки с Клавдией гораздо сильнее этого чувства.
Ведь я люблю ее, люблю!..
Ни одна женщина в мире не дала мне столько счастья, как Клавдия. Ни одна женщина не причинила мне столько страданий, как она…
Клавдия никогда не любила своего мужа. Она уважала в нем честного, хорошего человека и была привязана к нему, как к старшему брату.
Он был не плохой человек. Но… я не видал в жизни никогда такой тряпки, как Ивлев!..
И такому человеку считала она нужным хранить верность!..
Я знаю, что был первым, с кем она изменила мужу.
И знаю, чего это ей стоило.
Муж ее, врач, был на войне. Дети гостили у бабушки. Безмятежно протекали наши медовые месяцы.
Потом дети вернулись. Тут пробежала между нами первая тень. Я стал ревновать Клавдию к ним. Ведь они отнимали у меня часть ее любви, которая должна была принадлежать мне одному!
Дети не любили меня. Инстинктивно чувствовали во мне врага.
По природе я вовсе не зол. Но никогда в жизни и ни к кому у меня не было такой ненависти, как к белокурой трехлетней Лидочке и капризному Косте — вылитому портрету отца…
Они были моими главными врагами… Они, а не муж!..
Потому что, не будь их…
Сколько раз умолял я, между бешеных ласк, Клавдию:
— Брось его, иди ко мне!..
Но неизменно она отвечала:
— А дети? Не будь их, я давно разошлась бы с мужем…
Не будь их…
Ревнивое воображение часто издевалось надо мною.
— А если вернется твой муж, Клавдия, ты не изменишь мне?.
Она наивно удивлялась:
— Да ведь он же — мой муж!
Женщины, женщины… Странная у вас логика! Муж — значит, надо принадлежать ему, хотя бы и нелюбимому, хотя бы и чужому…
О, если бы он никогда не возвращался!..
Война… Мало ли что может случиться?..
Пока он жив — это я понял — Клавдия ко мне не придет. В ней было две женщины. Мать, горячо привязанная к своим детям, и любовница — беззаветно любившая меня.
А у меня была только одна жизнь. И жизнь эта принадлежала ей, Клавдии.
Зачем вернулся Ивлев?
Контуженный, он приехал на поправку. Теперь Клавдии приходилось делить свою жизнь между мной и домом. И мне часто доставались одни урывки…
Она вечно торопилась, беспокоилась, боялась. Ей приходилось обманывать и лгать, что претило ее честной натуре.
Муж не был ревнив и слепо верил Клавдии. И это мучило ее еще больше…
Сколько раз звонила она мне по телефону, обещая прийти вечером.
Я отделывался от надоедливых посетителей, отпускал прислугу и часами жадно прислушивался к хлопанью нижних дверей.
Ждал долго, томительно. Текли минуты, часы. Она не приходила.
Работать в эти вечера я не мог. Ходил из угла в угол, и темные мысли роились в моей голове.
Должно быть, в один из таких вечеров родилась в моем мозгу мысль:
— Убей…
Сначала я гнал ее. Но, когда ревнивое воображение рисовало мне мучительные картины — я стал черпать в этой мысли утешение.
Я избегал бывать у Ивлевых. Я не принадлежу к тем порядочным людям, которые могут жать вашу руку, заботливо осведомляясь о вашем здоровье, быть вашим поверенным во всех делах — и любовником вашей жены…
Если Ивлев, не стесняясь меня, как своего человека, целовал жену в лоб — дикая злоба овладевала моей душой.
Во мне просыпался какой-то первобытный дикарь. Хотелось броситься к нему, сдавить его горло, крикнуть:
— Мое!
В редкие минуты, когда Клавдия бывала со мной, я спрашивал ее в каком-то лихорадочном бреду:
— Клавдия, ты не изменила мне?
Она смотрела мне в глаза своим честным, открытым взглядом и отвечала:
— Нет.
И я знал, что Клавдия не лжет…
Ее глаза сказали мне все, когда вошла она ко мне дождливым сентябрьским вечером.
И в этих серых глазах, полных слез, прочел я то же, что говорили когда-то ее губы:
— Ведь он же — мой муж!
Я хотел оттолкнуть ее от себя! Но ведь я безумно любил эту женщину. Как мог я теперь ласкать это тело, которое еще вчера ласкал другой?! Другой, который воображает, что имеет на это какое-то право…
Нет в мире иного права, кроме права любви…
И этого права я не уступлю!..
Я оставил Клавдию рыдающей и пошел к нему. По дороге обдумывал я все детали. Был холоден и спокоен, сам удивляясь своей выдержке.
Была ли это жалость — чувство, что промелькнуло у меня, когда Ивлев открыл мне дверь и, протягивая руку, проговорил:
— Как я рад, как я рад, голубчик!.. А Клавы нету дома. Я совсем один…
Или я, или он…
А не оба…
Говорят, убийце всюду мерещится картина преступления.
Неправда.
Воспоминание об этом вечере беспокоит меня не больше, чем какой-нибудь кошмар, виденный ночью.
Раскаиваюсь ли я? — Повторяю: не знаю.