Страница 10 из 18
От природы я не жесток. И я был жестоким только с одним человеком — с женщиной, которую я любил больше всего на свете…
Когда я не был занят в опере, я проводил вечера дома. Но часто запирался в кабинете. И знал, — видел сквозь стену, — как Вера сидит в гостиной у камина, сжавши голову руками, и бессмысленно глядит в огонь.
Или лежит на диване и плачет.
Мне стоило только подойти к ней, ласково дотронуться до ее щеки — и она сразу бы успокоилась, почувствовала бы себя даже счастливой…
Но я не делал этого.
Сколько раз, видя ее заплаканные глаза, молившие: „Не уходи“, — я грубо говорил ей:
— Ты мне противна! Нашла бы себе любовника и отвязалась от меня!
И тогда она, покорно сносившая все мои оскорбления, хрипло отвечала:
— Ну и найду!.. Десять найду!..
Я улыбался про себя. Я был уверен, что для моей жены на всем свете существует только один мужчина.
И мужчина этот — я.
…Повторяю: несмотря на все, я любил ее, и был ей даже верен. И если я один раз изменил ей — пустая, мимолетная связь с хорошенькой хористкой, — то виновата только Вера: сама натолкнула меня своими вечными подозрениями.
Не стоит касаться этой истории, так неожиданно сильно повлиявшей на жену.
— Я тебе отомщу, — говорила она мне, и, чтобы привести в исполнение свою угрозу, завела двух поклонников. Устраивала так, чтобы я натыкался на них, возвращаясь с репетиции. Я отлично знал, что это — наивная и совершенно безобидная демонстрация, но все же, — сознаюсь, — в глубине души ревновал.
Тогда я начал впервые понимать свою жену с этой стороны — понимать весь ужас того „чудовища с зелеными глазами“, во власти которого находилась Вера. Стал к ней терпимее.
Шел пятый год нашей совместной жизни. Вера создала из своего чувства какой-то культ, молилась на меня, а я благосклонно позволял себя обожать, платя ей мимолетными ласками, как комнатной собачонке…
И эта женщина, для которой не существовало на свете ничего, кроме меня, — эта женщина изменила мне с первым встречным.
Этим первым встречным были — вы.
Вы вряд ли вспомните, — разве остаются в памяти все мимолетные приключения, — как в Петрограде вы познакомились в кино с красивой блондинкой. Пошли ее провожать. И, пользуясь ее растерянным состоянием, привели к себе…
Я долго думал, пытаясь разъяснить себе, что могло толкнуть Веру на этот поступок. Мне тяжело писать об этом.
Пусть говорит она сама.
„…Ты дулся на меня опять целую неделю. Вечера, свободные от театра, ты проводил в обществе ненавистного мне Т. или в клубе.
Я каждый вечер надеялась, что ты вернешься раньше, но ты и из театра ездил куда-то и возвращался часто под утро.
Так было и в тот день. Я знала, что ты придешь не раньше трех часов. Холодно поцелуешь меня, когда я открою, скажешь ворчливо: — „Чего не ложишься“ — и пройдешь к себе.
Я стояла у окна. По мокрым тротуарам шли люди. Я смотрела на них и думала о том, что у каждого есть своя особенная жизнь, свое счастье…
И никому на всем белом свете нету дела до меня!..
Вспомнила, как весело жила я до замужества.
Вечера, пикники, каток, поклонники…
Ты не танцуешь. Став твоей женой, я бросила балы. А я так люблю танцевать… Всю атмосферу бального зала…
Разве все это уже прошло? Разве я не могу больше нравиться?
Я зажгла свет. Посмотрела в зеркало. На меня взглянуло хорошенькое, пожалуй, даже красивое лицо. Стройная фигура в прекрасно сшитом платье.
О, если бы я только захотела!..
Но я не хочу… Жизнь моя принадлежит ему.
А разве он ценит?
Пройдет лет пять-шесть — потухнет в нем остаток чувства, на смену придет привычка…
Молодость пройдет. Как сон — серый и скучный…
И в душе моей загорелась вдруг такая жажда жизни, так захотелось мне шума, блеска, света, музыки, разговоров, недоговоренных взглядов и слов.
Потянуло к людям.
Я оделась и вышла на улицу. Людской поток подхватил меня и понес.
Я зашла на огонек кино. Я так давно не была в людных местах, что от света, музыки и духоты у меня сделалось легкое головокружение.
Показывали какую-то современную драму. Муж обманывает жену, а та, после многих сцен ревности, убивает его и себя.
Игра артистки, совпавшая с моими недавними переживаниями, расстроила меня. Музыка волновала.
Хотела встать и уйти — но неловко было как-то во время действия. Рядом со мной сидел офицер. Я заметила, что он смотрит на меня. Его внимание сначала было мне неприятно. Офицер пытался заговорить со мной. Было ясно, что я ему нравлюсь.
Мне стало досадно.
„Вот, муж в клубе, и, вероятно, даже не вспомнит обо мне. А если я расскажу ему, как заинтересовался мной чужой офицер — снисходительно улыбнется. Он слишком уверен в своем обаянии“.
Не знаю, откуда у меня явилась вдруг такая злоба против тебя… И этот задор, позволивший мне бросать кокетливые взгляды на соседа.
Музыка щекотала нервы. На рассудок легла пелена…
Хотелось беззаботного веселья, смеха… Всего, чего так давно не было в моей жизни…
Остальное все было сном.
Сном, от которого я проснулась только на пороге своего дома“.
Понимаете вы ее состояние, когда она вернулась домой?
Меня еще не было. Я вернулся из клуба позже обычного. Я не знаю, было ли это предчувствие — странное чувство охватило меня, когда открыла дверь не она, а прислуга.
Я ощутил потребность видеть Веру.
Пошел к ней. Она лежала с закрытыми глазами. Какое-то по-новому страдальческое выражение было на ее лице.
Непривычная нежность охватила меня. Я наклонился и поцеловал ее в лоб.
Я ждал благодарной улыбки, а увидел горькие слезы.
Она отговорилась мигренью…
Я не считаю нужным давать вам дальнейшую часть исповеди моей жены. Но вы поймете, как она страдала!
У нее не хватало мужества сознаться мне во всем — может быть, потому, что я был необычайно нежен с ней. Это были для меня светлые дни безмятежного счастья, напомнившие медовые месяцы. Для нее — дни, полные всех мучений ада…
Может быть, со временем она успокоилась бы, двойной нежностью искупила бы свою минутную вину, — но тут снова подвернулись вы.
Мы шли с женой по улице. Помню, что нам было беспричинно весело — мы смеялись каждому пустяку.
Вера шла впереди; я отстал, давая дорогу двум встречным дамам.
Какой-то офицер поравнялся с женой. И, радостно улыбаясь во все свое широкое лицо, окликнул ее:
— Верочка!
Жена смерила его взглядом с ног до головы и, быстро обернувшись ко мне, чтобы схватиться беспомощным жестом за мою руку, сказала:
— Вы… вы… кажется, ошиблись!..
Страшная бледность жены, ее растерянность и ваша глупая физиономия сказали мне все.
— Кто это? — грубо спросил я, схватив ее за руку.
— Я… не знаю… — лепетала она.
— Я догоню его и спрошу!..
Я рванулся за вами. Жена схватила меня за рукав.
Плакала, умоляла. Произошла дикая сцена. Мы забыли, что находимся на людной улице, что любопытно оглядываются на нас прохожие…
Не помню, как вырвал у нее признание.
Знаю, что оставил Веру плачущей на пороге какого-то дома, а сам ушел — без цели, без мысли…
Я не хотел тогда назвать свое чувство ревностью. Я просто считал себя оскорбленным в своем человеческом и мужском достоинстве.
Я мог бы простить Вере мимолетное увлечение, флирт в мое отсутствие — но такая пошлость!..
Для меня, человека с тонко развитым эстетическим чувством, нет в мире ничего отвратительней пошлости.
Я провел ночь в клубе. Мы много пили.
Когда я подходил к дому, в душе моей не было больше давешнего чувства гадливости к жене.
Вспоминались ее слова:
— Почему у тебя две разные мерки — ко мне и к себе?
Я шел к Вере грустный, но спокойный. Я хотел безмолвной лаской сказать ей, что простил.