Страница 23 из 39
— Не быть ей твоей женой. Вам в жизни не по дороге. И потом — ты ведь не любишь ее… Потому что в твоей душе другая любовь. Громадная любовь! Любовь к женщине с золотыми волосами! И эта любовь погубит тебя!
Чтобы не огорчать Олю, я сказал ей только, <что> цыган сказал мне: „В вашем сердце громадная любовь!“
Оля была удовлетворена. А я глубоко задумался над словами ясновидящего… И цыган, и цыганка… Оба…
Неужели цыгане знают больше, чем остальные смертные?
Белая женщина с золотыми волосами…
Моя Лорелея…
Пока Олечка была со мной, мне казалось, что я очень ее люблю. Но, как только между нами легли волны моря, я стал задумываться. Говорить с ней мне было всегда очень приятно. Но о чем мы говорили? — всегда только о пустяках. Иногда я рассказывал ей смешные истории, дразнил ее… Но никогда ничего более. Я думал, что в письмах, может быть, раскроется яснее ее душа. Но Олечка не умела писать письма. Она писала мне и очень пространно о своих подругах, о новых нарядах, о вечерах, на которых бывала — Олечка очень любила танцевать, — о своих снах. Спрашивала их значение. Заканчивала письма всегда строфой из какого-нибудь любовного романса.
Но никогда в письме ее не проскользнуло ни одной серьезной мысли. Никогда не написала она о какой-нибудь книге, которую прочитала. В пьесах, которые она видела, отмечала с удовольствием того или иного артиста. Но в театр она ходила не так часто. Главное для нее было кино. Артистов фильмы она знала всех, вся комнатка ее была увешана их карточками… И, мало-помалу, я стал там, в море, приходить к сознанию, что в душе моей Олечки не было ничего.
Может быть, — и даже наверное — она со временем станет хорошей женой, матерью, образцовой хозяйкой — но душе моей она не даст никакой пищи…
…Ах, Лорелея с золотыми волосами, придешь ли ты когда-нибудь в мою жизнь?
Я в полдень только что стал на вахту, когда на мостик ко мне поднялся Сережка. Теперь мы плавали на одном и том же пароходе „Владимир“, совершавшем рейсы между Одессой и Лондоном. Мы вышли из Одессы со множеством пассажиров. Их было триста — полный комплект нашего небольшого судна.
— Посмотри туда, вниз, — сказал мне с хитрой усмешкой Сережа.
— Куда?
— Вот бестолочь! Ну, где гуляют пассажиры…
Я посмотрел.
Я подумал бы, что это наваждение, если бы Сережка, которому как-то, под пьяную лавочку, я рассказал свою тайну, но увидел ее первым. Внизу, на палубе, где, пользуясь тихой погодой, гуляли пассажиры, я увидел женскую фигуру, сидевшую на скамейке у борта. Она задумчиво смотрела вдаль. Золотистые волосы ее были прикрыты прозрачным шарфом, которым играл ветер. Я не мог не узнаться — да, это была она, моя Лорелея!
Такой она должна быть в жизни!
Лорелея, которая сошла с полотна художника!
Лорелея моих грез!
Я проклинал свою судьбу, что должен быть на вахте в то время, как Лорелея так близко от меня — и так далеко. Первый раз в жизни я был мыслями далеко от моего дела…
Мне казалось, что она несколько раз смотрела наверх. На меня. Конечно, это было только наивное воображение. Она смотрела на небо, на море.
Никогда вахта не была такой длинной, как на этот раз. Я боялся, что она уйдет. И она ушла. Ушла, когда большинство пассажиров покинули палубу — обед. В этот день я ее больше не видал.
Назавтра снова видел ее мельком — и опять во время своей вахты. Проклятие — неужели я никогда не увижу Лорелею вблизи, не буду с ней говорить?
На третий вечер на „Владимире“ была традиционная вечеринка. Обычно это устраивалось попозже, но теперь капитан решил использовать хорошую погоду, потому что барометр падал и вообще все признаки говорили за то, что близится буря. А разве соберешь пассажиров не только что в шторм, да просто в такую погоду, которую мы называем „свежий ветер“, а они, пассажиры — буря?
Я очень боялся, что она не придет. Она ведь держалась все время одна и как-то чуждалась пассажиров. Но она была! Я ведь свободен — свободен до полуночи!
На этот раз веселье как-то не клеилось. Пассажиры, очевидно, были еще слишком мало знакомы друг с другом. Нам, подвахтенным штурманам, приходилось обычно развлекать пассажиров. Бывала и программа — правда, „самодельная“, приблизительно одна и та же — да ведь пассажиры-то всегда менялись, так что это было не беда. Помощник машиниста играл на скрипке, третий штурман — на рояле, я должен был петь. Говорят, голос у меня хороший, хотя я нигде не учился. Эти вечеринки были изобретением нашего капитана, и он ужасно гордился этим. Мой номер сегодня был последним. Я взял гитару. На этот раз я пел с удовольствием. Обычно я смотрел на это, как на тяжелую обузу… А сегодня я пел ведь для нее. Старался вложить в свой голос все, что мог. Мне казалось, что я с ней один. Остальные для меня не существовали.
Оттого ли, что я очень волновался, но на третьей песне я как-то немного спутался. Обычно этой со мной не случалось. И внезапно, совсем неожиданно, подхватил свежий женский голос. Я сразу понял, кто это пел. Новая сила влилась в мое пение. Мы стали петь — к вящему удовольствию капитана — импровизированный дуэт. Наши голоса, как сказали потом слушатели — очень подходили друг к другу.
Аплодировали бесконечно, просили бисировать без конца. Но, под конец, я обратился к своей партнерше, попросив ее спеть соло. Публика поддержала меня. И она не стала отказываться. Попросила у меня гитару. Взяла два-три аккорда и запела. Этот голос! Всю свою жизнь не слышал я ничего подобного! Что то мягкое-мягкое, как южная ночь, было в нем, и переливался он, как морская волна. Странные песни пела она — никогда не слышал их, ни раньше, ни позже. Все про море, про глубину, про подводные цветы. А потом ту, которая окончательно свела меня с ума:
Закрыв глаза, затаив дыхание, слушал я ее. Видел Лорелею на скале. Окруженную высокими волнами. А когда она кончила — маняще и грустно:
я не знаю, что стало со мной.
Мне так и хотелось броситься к ее ногам, целовать ее руки… Просить о чем-то… Кричать о своей любви…
И, сам не знаю как, рассказал я незнакомке — имени которой даже не знал — историю своей первой любви. Про русалку… Сирену. Лорелею. И сказал ей, что это она.
Мы провели с ней — к общей зависти — весь вечер. И, стоя на вахте, я всю ночь грезил Лорелеей. Слышал в волнах ее голос. Огоньки встречных судов и звезды ясного неба казались мне ее глазами.
Но на другой день я ее не видел. Встал я рано, бродил, сердитый, по палубе, заглядывал в салон — ее нигде не было. Сережка, которому уж, конечно, третий рассказал про „сирену“ и который сам не говорил с ней — она покинула салон почти тогда же, как я, в двенадцать — дразнил меня. Конечно, ему же было завидно, что он не мог беседовать с красавицей — был на вахте. Но я резко отшучивался от него и продолжал бродить. Я боялся, что она будет прогуливаться во время моей вахты. Но я ошибся. Вообще в этот день было мало пассажиров на палубе. Было серо. Легкий туман сгущался над морем. Было похоже на дождь. Море волновалось еще не слишком, хотя можно было ожидать сильного ветра. Что-то необычайно скучное было над морем. В тумане выли протяжно пароходные сирены. Дождь пошел ночью, во время моей вахты. Хотя я был в дождевике, капли стекали мне за воротник, назойливо били по лицу. Я продрог. Я сдал на рассвете вахту Сережке, сказав ему, с некоторой завистью:
— Вот, теперь дождь перестает, а я все время должен был мокнуть.
Внизу, у входа в коридор, между пассажирскими каютами I класса, увидел я ее. Она стояла в дверях и, со странным выражением на лице, смотрела на море. Серое и взволнованное.