Страница 12 из 39
Аксиньин Мишутка большой шалун был. Уж без него ни одно удовольствие не обойдется…
Ведь ездили ребятишки почитай что каждый день, всегда все хорошо было… А вот тут…
Батюшка перекрестился.
— И как это случилось — не понимал никто… Верно, вскочил как-нибудь Мишутка неловко, на ходу. Никто не заметил этого… Только нашли его потом раздавленным… Головку отрезало…
Ну, что тут с Аксиньей стало — и описать невозможно… Конечно, во всем стала она обвинять строителей. Как она проклинала, как проклинала их! И откуда только брались у нее такие слова, — говорил отец. Вторично помешалась она… Долго была такой…
Батюшка вздохнул.
— Дорога строилась года четыре — болото мешало… Все опускалась насыпь — подмывало ее… И уж привыкли рабочие — бродит вокруг женщина, и бормочет, бормочет:
— Прокляты вы все будьте! Чтобы никто никогда не проехал по этой дороге! Чтобы ни один поезд здесь не прошел!
Вот и говорят крестьяне, что накликала она…
Наконец, дорога была готова. Тут были две станции — одна между селом и болотом, ближе к селу, другая — в лесу, недалеко от деревни, где вы живете… между ней и следующей… Чтобы из двух деревень крестьянам было близко свозить на станцию хлеб… Видели вы в лесу обгорелые развалины? Нет? В ту сторону не ходили?
Ну вот, приняли дорогу. Как уж там смотрела выезжавшая на пробном поезде комиссия — не знаю. Лето было довольно сухое. Назначено было открытие на 2-е августа. Радовались крестьяне — повезут хлебушко железной дорогой.
Да человек предполагает, а Бог располагает…
Комиссия осматривала дорогу в первых числах июля. Нашла, что нужно сделать там какие-то мелкие исправления на сельской станции… В багажном помещении, что ли… Мелочи-то всегда заметят… Потому-то и отложили открытие до второго августа.
А вот как пошли тут дожди с двадцатого, с самого Ильина дня… И какие дожди… Как, знаете, в Писании, «отверзлись хляби небесные…» Да… Ведь совершенно ясно, что после такой погоды надлежало тщательно осмотреть пути. Ну, как прошли дожди — на Первого Спаса было это — осмотрели дорогу, выезжали на дрезине… Но, кроме мелких повреждений, что бывает на насыпях всегда после больших дождей — ничего не обнаружили. И объявили открытие окончательно на 7-ое августа.
Дожди прошли. А на Преображение послал Господь такую погодку, такое ведрышко. Ну, отпраздновали праздник, освятили плоды и стали готовиться на следующий день к другому празднику. Со всех окрестных деревень пришли к нам смотреть, как пройдет первый поезд — было воскресенье, день нерабочий. Украсили станцию зеленью. Флаг повесили. Шильдик станции — молодой такой — суетился с раннего утра. Я хорошо все помню, мне шел тогда восьмой год. Отец служил всегда раннюю обедню — любят так крестьяне, но в тот день начал на полчаса раньше. После обедни, за чаем, отец спросил меня:
— Саша, хочешь пойти посмотреть, как пройдет первый поезд?
Это папа нарочно поддразнивал меня — я же целую неделю, как все мы, мальчишки, только и бредил поездом!
Отец пошел со мной. Мама не хотела — пироги ее еще не были готовы. Поезд должен был прийти на нашу станцию в двадцать минут двенадцатого. Народ запрудил станцию уже с раннего утра. Начальник, — вижу, как сейчас, — страшно суетился, делал вид, что ему надо установить порядок.
Багажа на этот первый поезд не принималось, и ему приходилось объяснять это многим крестьянам.
— В три часа пойдет второй, а потом — завтра, в 9 часов утра.
Он уже устал повторять это.
Два человека купили билеты. Ждали с ужасно важным видом. А мы, мальчишки, завидовали. Было одиннадцать часов. Четверть двенадцатого. Двадцать минут.
— Что — первый блин комом, опоздал поезд? — добродушно сказал отец, взглядывая на новенькие часы над станцией.
— Ну, ведь только одна минута прошла, — обиделся начальник. — Для начала вполне возможно, что не совсем рассчитали время.
Но прошла не только одна минута — пять… десять… полчаса…
— Не отменили ли почему-нибудь поезда? — высказал предположение отец.
Вместе с другими мальчуганами я побежал к болоту — посмотреть, не показалась ли там, вдали, машина. Но ее еще не было видно. Тогда начальник, который начал нервничать, справился на конечной станции. Ответили, что поезд вышел по расписанию. Начальник протелефонировал на ту, в лесу. Ответили, что поезд прошел ровно в одиннадцать часов. Начальник побледнел.
Одиннадцать часов… Следовательно, что-то задержало его в продолжении тех двадцати минут, что отделяли лесную станцию от нашего села…
Мы снова побежали к болоту. Поезда все не было.
— Сашка, там кто-то кричит! — внезапно сказал мне товарищ, Васька. Мы сначала рассмеялись — Васька любил болтать всякую ерунду. Но потом и нам почудились какие-то звуки, доносившиеся с болота. Только ветер был с другой стороны и относил их. Мы побежали к станции.
Пробежав немного, мы увидели, что по насыпи едет дрезина — это начальник, взяв с собой сторожа, обеспокоенный неприбытием поезда, поехал посмотреть, в чем дело. Мы стали махать им, кричать. Надо же было сообщить, что там кто-то кричит. Начальник подумал: мальчуганы просят, чтобы их взяли с собой, и отмахнулся.
Болото наше тянется на шесть верст. И вот, проехав около трех, начальник заметил несчастье: насыпь внезапно обрывалась — словно кто срезал ее — ну так же, как там, за лесом… Но он еще не верил в размеры несчастья.
«Наверное, — думал он, — машинист заметил, что с насыпью, и повернул обратно… Вероятно, поезд вернулся в город и с городской станции уже сообщили нам об этом». — Тут он услышал крики… Сойдя с дрезины, начальник подошел к концу обрывающейся насыпи, устремив зоркий глаз на болото. И ему удалось разобрать — с большим трудом — ужасную картину: на большое расстояние вместо насыпи тянулось болото с большими новыми окнами. Полупогруженные в болото, лежали на поверхности три вагона. А на крышах их сидели насмерть перепуганные люди и издавали крики, относимые ветром в обратную сторону.
Всего вагонов в поезде было девять…
К несчастным подойти было немыслимо.
— Сейчас пришлю помощь! — крикнул начальник, что было силы, и поспешил обратно к дрезине.
Но подать помощь было сопряжено с бесконечными трудностями. Начальник сообщил по телефону в городской конечный пункт и обратился к односельчанам с просьбой оказать помощь погибающим — ведь свои-то более или менее умели ходить по болоту. Отец мой тоже говорил с крестьянами и, я думаю, его они послушались больше, чем «чужого» — начальника станции. Храбрые и хладнокровные крестьяне поспешили к болоту…
Всего там было сорок. Спасенные рассказывали, что их было больше, но некоторые, не дождавшись прибытия помощи, попробовали пройти по болоту сами — и погибли на глазах других. В трех вагонах, лежавших в болоте, не оставалось, говорили они, больше никого — всем удалось вылезти из окон. Только одна старушка осталась там — помешалась, бедная, со страха…
Это были три последних вагона поезда. По всей вероятности, они легли на остальные, поэтому и остались наверху.
К вечеру выяснилось, что всего было продано 250 билетов.
А спасены были — сорок…
Какой бы шум подняли теперь газеты — столько жертв. Но в те времена было еще не так. Совсем замолчать, конечно, не удалось — но очень смягчили. Во-первых, говорил покойный отец, точные сведения о количестве погибших так никогда и не попали в печать. И обвинили во всем не строителей, не близорукую комиссию — а дождь. Размыло, мол, насыпь. Правда, одного из инженеров-строителей судили. Другой ушел от суда человеческого: как только узнал о катастрофе — пустил себе пулю в лоб. Говорят, сначала предполагали провести линию иначе — вроде, как сейчас: через поля. Но поля принадлежали тогда богатому помещику. Правду или неправду говорили люди о громадной взятке — ведомо одному Господу. Но, опять-таки, процесс умудрились сделать не особенно громким. Не помню, на сколько лет засадили инженера…
Отец мой стал служить ежегодно панихиду около болота. Потом стал служить в церкви. Служу теперь и я… Только уже мало кто помнит и приходит…