Сабля Волынского

– Будто и артиллерию? – не утерпел, в свою очередь, Родионов, как человек военный.

– Летопись сообщает, что они пущали со стен на русских громы, – а что это могло быть, окроме канонады? – вежливо отвечал Теплов. – Но и это еще было не все. Обстреляв московские полки стрелами и ядрами, они вышли на вылазку верхом на верблюдах.

– Разве и на верблюдах сражаются? – удивился Петя.

– Магометане не токмо сражаются, сидя на верблюдах, но даже устанавливают на их горбах лафеты и пущают с них ядра, – заверил мальчика Теплов. – Итак, завидев сих диковинных зверей, русские всадники оробели, а их аргамаки, не привычные к таковому зрелищу, заметались в ужасе.

– Хорошо еще, что на наших не пустили слонов, – философски заметил Петя. – Александру Македонскому приходилось туго, когда на него персияне пустили слонов.

– Я известен, что слоны были у Ганнибала, а не у персиян, – возразил Родионов.

– Докажите! – потребовал Петя.

– По моим скромным сведениям, слоны были и у тех, и у других, но у волжских булгар их не было, – сообщил Теплов, как обычно, положив конец спору.

– Слава тебе, Господи! – Елена перекрестилась с облегчением, как будто все эти события происходили вот сейчас, у нее перед глазами.

– Увидев же, что его рать смешалась, ваш пращур смело поскакал вперед и стал колоть копьем в ноздри верблюдов, от какового обращения сии нежные твари зафыркали и бросились вспять, опрокинув выстроившиеся за ними ряды татар. Тогда русские полки опять сомкнулись и, на плечах противника, ворвались в город.

Были и другие, не менее славные сражения, о коих мало что известно. Но несомнительно, что ни одного из них князь Волынский не проиграл, прослыв нарочитым полководцем.

– Как же он закончил свои дни? – просила Анна, поводя плечами под тяжестью старинных украшений.

– Старость его была печальна, – отвечал Теплов. – Любимый сын Дмитрия и Анны, пятнадцатилетний Василий, убился насмерть, катаясь на лошади. Смерть единственного наследника толико поразила сердце старого воина и его достойной супруги, что они оба удалились в монастырь, где и преставились.

После этих слов Теплов, сболтнувший лишнего, прикусил язык и уже ничего более не рассказывал до конца сеанса. Если то, что он сказал, было верно, то у Анны Ивановны и Дмитрия Михайловича не оставалось взрослого потомства, и нынешние Волынские по женской линии пошли от первой жены Боброка, а не от великих московских князей.

К счастью, дети так долго не выдерживали серьезного тона, и на Марию снова напало игривое настроение.

– Жених Анеты напугал верблюда! – выкрикнула она, и пошли опять гримасы, смешки и толчки.

По окончании сеанса модели переодевались в современное платье, Родионов смывал свои усы, и все шли обедать. Волынский в эти дни был страшно занят, где-то заседая и что-то обсуждая буквально с утра до ночи, но иногда ненадолго выходил в трапезную повидаться. Его обращение с детьми было удивительно и умилительно для Родионова, выросшего среди братьев, на постоянных окриках и подзатыльниках.

Увидев отца, все дети от царственной Анны до маленького Пети выскакивали из-за стола и висли на высоком, мощном Волынском, как на том самом генеалогическом древе, которое только что изображал художник. Волынский ласкал их всех, называя уменьшительными именами: Анютушка, мой ангел, Машенька, дружок, Аленушка, душенька, Петрушенька, мой свет и так далее, так что совершенно было незаметно, чтобы он предпочитал одного из них, а другим, включая неродную Елену, оказывал некоторую холодность.

Он не забывал дружески поздороваться с прапорщиком, живописцем и немецкими учителями, на которых в это время распространялась часть его львиного благодушия, а затем расспрашивал каждого из детей о его делах и успехах.

Анна, которой Родионов с первого взгляда приписал какую-то неземную эфирность, удивляла его деловитостью и практичностью, докладывая отцу о том, сколько она заказала коробок кофея и почем, или сколько следует заплатить ювелиру за изготовление праздничного убора из бриллиантов. Похоже было, что эта принцесса больше других детей унаследовала отцовской сметливости, и, если бы в нашей стране женщин назначали министрами, из нее также вышел бы толковый кабинет-министр.

Другие сестры Волынские, хотя и без пяти минут невесты, напротив, вели себя совершенно по-детски, хвалились перед отцом и дядей каким-то картинками и вышивками и просили денег на какую-нибудь безделицу. Запросы их были, по разумению Родионова, самые умеренные: какая-нибудь лента или тесьма, веер или колечко. Все их просьбы, как правило, легко выполнялись.

Что касается Пети, то его интересы были в основном умственные. Он выяснял у отца значение того или иного военного термина, сообщал ему собственные научные сведения или мнения. Например, он предлагал захватить Константинополь у турок и, восстановив православие во всей бывшей Византийской империи, объединить ее с Западной Римской империей, однако уже не под властью римского кесаря, показавшего свою зловредность, а под скипетром царя.

– К тому все уповательно идет, – соглашался отец. – Но криво.

Особенно же нравилось Волынскому-отцу, когда Петрушенька демонстрировал свои знания иностранных языков, действительно, очень недурные для его возраста.

Однажды, после того, как, по указанию учителя, Петя наизусть прочитал на латыни большой отрывок из какого-то Вергилия или Горация, Волынский, расцеловав сына, обратился к Родионову:

– Что, брат Родионов, умел ты так шпарить на латыни в одиннадцать лет?

– Никак нет, – отвечал прапорщик честно, а про себя добавил, что и в восемнадцать знает на этом языке только “ave”, “vale”, да еще, пожалуй, “credo”.

К этому времени Родионов так же обожал своего патрона, как Петя Волынский – самого Родионова. Все ему нравилось в его начальнике: его высокая, сильная, но стройная фигура, его легкая танцующая походка, его манера постоянно шутить, как будто он говорит серьезно, и высказывать самые серьезные и даже трагические вещи в шутливой форме. Его непременная элегантность и в самой неформальной домашней обстановке. Его львиная нежность, под которой угадывалась львиная же свирепость.

Перед сном, размышляя о семействе Волынских, Родионов доходил в своих бреднях до того, что желал патрону какой-нибудь беды, из которой он мог бы его выручить. Например, во время войны турки могли бы захватить Артемия Петровича в плен и, после страшных мучений, тащить за цепь на плаху, а он, Родионов, мог неожиданно врубиться в ряды янычар и, уступив патрону своего коня, спасти его от страшной казни.

Правда, после подобной сцены Родионов должен был бы непременно погибнуть от турецких ятаганов, и Волынский не мог бы выдать за него свою дочь Анну, как Дмитрий Донской выдал свою любимую сестру за Боброка. После гибели Родионова Анна, пожалуй, должна была выйти за этого немецкого учителя рисования, которого зовут то ли Иоганн, то ли Теофиль, а это совсем нехорошо, совсем. Совсем нехорошо… или нешорохо… и с чем это со всем? Однако на этом месте мысли прапорщика начинали путаться, и он засыпал.

Однажды в зал для живописи явилась целая толпа гостей, собравшихся к Волынскому для кого-то важного совещания и вышедших на перерыв. Среди них Родионов узнал обер-прокурора сената Соймонова, графа Мусина-Пушкина, архитектора Еропкина, моряка Хрущова, а также увидел своего брата Ивана и, что самое странное, дворецкого Кубанца, который держался среди этих персон так же спокойно и уверенно, как среди себе подобных.

Находясь еще в возбуждении от какого-то спора, который, очевидно, происходил в кабинете Волынского, Хрущов, обращаясь к министру, горячо воскликнул:

– Ваша книга, она будет полезнее книги Телемаковой!

Волынский порозовел и скромно потупился.

«Надо бы узнать, что это за книга, чтобы не опростоволоситься», – подумал Родионов, снимая свою польскую шапку и почтительно кланяясь.

Барышни Волынские при чужих не смели обвивать отца, как обычно, но Петя подошел к Артемию Петровичу и уткнулся головой в его грудь. Волынский поцеловал сына в макушку и сказал: