Ретроградный Меркурий

– Пойдем, кое-что покажу.

Катя быстро полезла по пожарной лестнице наверх, ловко щелкнула замком люка, и сверху полоснуло ярким солнечным светом. Она протянула ему руку, и он почувствовал себя старым, толстым и трусливым. Что страшного в том, чтобы нарушить какие-то правила и залезть на крышу? На скольких крышах он побывал в молодости, что теперь-то изменилось?

Вид на съемочную площадку открывался роскошный. Тут у Кати стоял старый стул и прижился театральный бинокль. Валялись и пластиковые стаканчики.

– Наблюдательный пункт? – засмеялся он. – А ведь я так и думал, что он от тебя сбежит. Правда, не думал, что к ней. Она-то поумнее тебя будет.

Катя удивленно на него посмотрела:

– Ты про Соньку?

– Про Соньку.

– Значит, уже знаешь?

– А он сразу за нее драться полез, какие уж тут секреты.

– Драться? – Катины изогнутые брови полезли вверх.

– Я немного высказал ей за машину. Он и влез.

Пораженная, она села на стул, сгорбилась и выразительно замолчала.

«Бедная, бедная девочка, она совсем потерялась, сошла с ума. И из-за кого! С ее-то данными!»

– Катерина, – он неловко дотронулся до ее плеча, но вдруг вспомнил, как обнимал вчера Соню, и одернул руку, – чего ты пытаешься добиться?

– Справедливости. Мне больно из-за них. Пусть им будет больно из-за меня.

Больше они к этой теме не возвращались.

Через полчаса Георгий, опасливо нащупывая ступеньки, спустился обратно к лифту.

Катя осталась на крыше.

«Дорогой дневник! Как это здорово, что ты меня понимаешь. Больше не понимает никто.

Может, Георгий прав, я совершаю какую-то ошибку? Может, мои поступки глупы? Но они оба делают то, что хотят, не оглядываясь на то, как это выглядит со стороны, так почему же я должна?

Я тоже делаю, что хочу. И буду делать. Никто меня не остановит. Люди могут понять чужую боль только тогда, когда сами через нее пройдут. Наша жизнь состоит из череды вызовов – больших и не очень, либо мы сами бросаем их себе, либо за нас это делают другие.

Трудно понять, что это за любовь такая эгоистичная, когда я делаю любимому больно. Но я не психоаналитик, мне ни к чему эти размышления. Да, я эгоистка, я не желаю ему счастья с другой, я хочу, чтобы он был моим, со мной, чтобы он был рядом.

Это не любовь? Пусть. Мне не жалко назвать это любым словом – от «страсти» до «ненависти», сути это не меняет.

Я борюсь за него? Я мщу за нанесенную обиду? Мной управляет задетое самолюбие? А пусть. Какая, в сущности, разница? Меня давно уже не огорчает собственное равнодушие к чьему-либо мнению, к любому взгляду на меня со стороны. Да и не только на меня. Это называется «отсутствие авторитетов».

Я бы выразилась иначе – самопринятие. Я знаю, какая я, знаю, что не изменюсь, поэтому не мучаю себя бесплодными попытками, укорами и критикой.

В основе каждого человека лежит какая-то черта характера, темперамента, травма, запавшая в душу на всю жизнь. У меня это— страсть. Таких людей много среди обывателей, такими были почти все великие, например, Ван Гог. Он, как и я, никому не был нужен, его поступки осуждали, в его искренность не верили, а талант не ценили. Я разве что рисую похуже и пью поменьше, в остальном же он – мой кармический близнец. Жаль только, у меня нет брата, как у него, который содержал бы меня.

Впрочем, на случай такой необходимости, кажется, есть Георгий. Он – единственный человек, который любит меня без малейшей потребности во взаимности, именно поэтому он не пытается смотреть на меня по-мужски, приспособить меня к какой-нибудь там супружеской жизни. Его любовь – абсолютна и бескорыстна.

Бедняжка Соня, она поймет это слишком поздно и никогда не смирится, поэтому ей явно предстоит пережить всю гамму эмоций, которая прилагается к такой ситуации, – надежду, подозрение, разочарование, обиду. Ничего, пусть – так ей будет легче понять и принять мои чувства и мою боль.

Я почему-то не верю, что это у меня когда-нибудь пройдет – моя буйная помешанность на Мите. Не представляю себе того времени, когда он станет мне безразличен. Так и вижу – кто-то мне рассказывает о нем, а я морщусь и прерываю собеседника: «Нет, не хочу ничего о нем знать, ну его…» Нет, нет, не вижу, это не я. Это, бесспорно, болезнь, и я не перестаю думать о том, что многие болезни переходят в хроническую форму и неизлечимы. А некоторые просто убивают».

Георгий ждал Соню в холле, но, как ни старался, упустил.

Уже после полуночи, выяснив на ресепшен, в каком номере проживает Дмитрий Мальцев, он, проклиная себя за то, что ввязался в чужие игры, постучался в дверь.

Как он и ожидал, ему открыла Соня. У окна стоял Митя, завернутый в одеяло, и курил в щелку.

– Кто там?? – проорал он, близоруко прищуриваясь.

– Я на минуту! – Она вышла, поплотнее запахивая розовый халат.

– Отойдем. – Георгий взял ее за локоть.

– Я не могу, я не одета.

– Да я вижу, ты не смущайся, на два метра отойдем. Ваши ведь в другой гостинице живут.

– Так положено, иначе режиссеру просто продохнуть не дадут, ты же сам видишь, что тут происходит.

– Да, я вижу. Я вижу даже больше, чем ты думаешь. Послушай меня, девочка, – тебе надо немедленно возвращаться в Москву. Одевайся, я отвезу тебя.

– То есть… как?

– Обыкновенно, на машине, другого способа сейчас нет.

Соня выждала паузу, пытаясь понять.

– Ты разговаривал с Катей? Видел ее? – Георгий молча кивнул.

– Она не остановится, да? Но как же я могу здесь все бросить, как же я Митю оставлю одного? А остальные как? Они же не снимут без нас, мы ничего не успели толком сделать!

– Так забирай своего гения, только никому не звоните, пока не уедем, не предупреждайте.

– Но мы должны сделать распоряжения… Он должен.

– Отъедем километров на пятьдесят – позвонит и сделает. Раньше нельзя. У нее в группе есть кто-то свой.

– Но кто?

– Я не знаю. Это сейчас неважно, надо скорее уехать отсюда.

Соня смотрела куда-то за его спину. Там стоял Митя. Уже одетый.

– Соня, он прав. Эта психопатка нас всех здесь убьет. Иди немедленно собирайся.

В машине ехали молча.

Соня почему-то дулась сильнее всех. Ей было обидно, что все снова валится набок, что эта безумная девка снова вмешивается в работу из-за какой-то паршивой ревности.

«Ишь, одиноко ей, – думала Соня с раздражением, – разве мне не одиноко? Разве мне не хочется быть любимой? Разве я – не одна? Нельзя же сказать, что я – с ним», – она брезгливо повернула голову в Митину сторону.

Он сидел, понурившись, время от времени принимался нервно грызть ногти, и тогда Соня злобно шлепала его по руке, вроде как одергивала – было стыдно перед Георгием.

«Нет, ему никто не нужен, и я – в том числе. И к лучшему. Мне тоже очень хочется счастья, я тоже смотрю голодными глазами в ночную темноту, мы все, все заслужили счастья, но не имеем его. Почему же тогда я не взрываю машины, не взламываю двери, никому не угрожаю и никого не преследую? Не мщу, не требую к себе повышенного внимания? Когда уже она поймет – мужчина не сделает тебя счастливой, пока ты сама не наполнишься чем-то, пока ты не научишься быть счастливой без него – такой вот парадокс. Она обязательно это поймет, надеюсь, мы все к тому моменту будем еще живы».

Уже потом, спустя несколько дней, Митя сам удивлялся своей решимости. Вспоминал ту ночь, какую-то проселочную дорогу, Георгия, который отъезжал от гостиницы с выключенными фарами, Соню, которая, казалось, больше беспокоилась о фильме, чем о собственной жизни. Не ощущала опасности, сразу же начала звонить каким-то девочкам из группы, давать указания.

Любопытно, что ее слушались – а ведь она была всего лишь ассистентом. То ли статус любовницы режиссера так действовал, то ли прирожденные ее организаторские способности. Она выглядела строгой – чересчур строгой и очень недовольной.