Одиннадцать случаев…
(Повесть)

— Она, конечно, была не дура, твоя актриса, но мне от этого не легче.

Телефон молчал. Брат приходил домой все позже и позже. Я ни о чем не спрашивала. А что спрашивать, когда и так все понятно?

Он принес мне ее в носовом платке.

Огляделся — где бы развернуть, зажег настольную лампу и положил сверток в кружочек света. Затем, подсучив рукава и держа каждый палец отдельно, как это делают фокусники, осторожно откинул уголки платка. Яркая, чистая, золотисто-янтарная, тяжело заколебалась в банке жирная жидкость. Я взглянула на брата. Лицо его было в тени, над лампой. Он смеялся с закрытым ртом.

— Она?

Он кивнул, открутил притертую пробку и поднес банку к моему носу.

— Хорошо она пахнет, скипидарцем. Только теперь уже не «она», а «он», лак. Вот смотри! — Брат поднес баночку к свету, и в ней зажглось маленькое янтарное солнце. — Ты ведь ничего не видишь, кроме ровной жидкости, тебе даже в голову не придет, сколько тут нового! Ты даже не отличишь этот лак от любого другого! А на самом-то деле! Чего-чего тут только нет! Сам не ожидал! Это хорошая, долговечная изоляция для электрических машин! — торжественно произнес брат. — С такой изоляцией они проработают вдвое дольше прежнего! И это сделал твой брат! — Он победно взглянул на меня и вдруг вздохнул. — А я, знаешь, до сих пор не верю, что вот он, лак, что он уже есть, и мне как-то не хватает этих мучений. Я сейчас как наш котенок — съел котлетку и нюхает, где она?

— Ну, а как это все было, самый момент?

— Да… как-то даже незаметно. Сидели, сидели, отупели совсем. Берем очередную пробу, а она возьми да и растворись в масле!

— Ну, а вы?

— Мы сейчас же проснулись, конечно, и отправили этот сплав в скипидар. Растворился.

— Вот обрадовались-то!

— Сперва разволновались очень. Ведь надо реакцию повторить, и может, ничего еще не выйдет, тогда начинай сначала! Катя, правда, хлопнула разок в ладоши, но Петя сказал: «Цыц!» И вот мы тщательнейшим образом, не дай бог чего упустить, записали все условия, при которых реакция получилась, на полволоска нельзя было ошибиться. Даже стали и сели, как стояли и сидели, когда у нас вышло. Дышать совсем перестали. Сделали. Получилось. Еще раз сделали. Опять получилось. И тогда мы начали повторять, повторять, повторять реакцию, как сумасшедшие, а потом набрались нахальства и стали потихоньку менять условия, двигать то в одну, то в другую сторону и четко определили границы их действия.

— А заведующий-то как?

— На другое утро подходит к нашему столу. Я сделал вид, что ничего не случилось, и небрежно так, даже не вставая, протянул ему баночку. Он посмотрел на свет, взболтнул: «Ну что ж, проверим — и на завод!»

Я очень была горда. И только один червячок меня точил: моего участия в этом деле не было ни на грош. Хоть бы одну колбочку я вымыла! Я тогда не знала, что пригожусь, и именно в этом деле.

— Ну, — сказала я брату, — с успешным окончанием тебя!

— С каким окончанием? Никакого окончания, вот теперь-то и начинается самое страшное!

— Что еще?

— А то, что из стеклянной реторты мы будем переводить все в заводской реактор, и тут все что хочешь может произойти! Одно дело — реторта, другое — завод!

И вот, когда все было подготовлено к тому, чтобы приступить к процессу на заводе, брат заболел.

— Разрешите, мы сами начнем! — умоляли Петя и Катя. — Мы ничего не упустим!

Брат уже стучал зубами от озноба, но думал, что это так, простуда, скоро пройдет.

— Начинайте, я подключусь…

А это была не простуда, а малярия, страшные качели. От раскаленного к ледяному, от огненно-красного к мертвенно-белому. Когда у брата был огненный период, он не лежал на постели ровно, он весь приподнимался, изгибался, лез куда-то, его бил озноб, лицо становилось как свекла, губы чернели.

— Пи-ить… — хрипел он, а иногда начинал всхлипывать: — Ох, как я люблю Танюшу! (Танюша — это наша невеста, та, беленькая).

И так несколько часов. Потом жар быстро начинал спадать, и передо мной лежал мертвенно-белый человек, словно вдавленный в постель. Приподнять его в это время не было никаких сил. Засыпал он сразу. Будто обмирал. Я пугалась, слушала дыхание, хватала пульс. Был пульс, слабенький, редкий. Было дыхание — чуть заметные теплые волны касались моей щеки.

Утром я приходила — брат лежал неподвижно и все время тихонько смеялся, не разжимая губ. Когда я снимала с него рубашку, вдребезги мокрую от пота, приходилось поднимать ему голову, каждую руку, и особенно трудно было поднимать спину.

— А не слишком ли здесь много костей и суставов для тебя одной? — шутил брат.

Ставили градусник.

— Держи хорошенько, смотри, чтобы не выпал, я через десять минут приду.

Прихожу — градусник у него в руке. Смеется.

— До тридцати пяти не доперло.

Малярия не отпускала брата. Приступы шли один за другим. Когда у него был жар, я сидела с ним до глубокой ночи.

Температура спала, он заснул, я пошла к себе. Надо будет до утра сменить ему рубашку, а то простудится. Как бы проснуться?

Мне приснился телефонный звонок. Брат вызывал меня телефонным звонком — что-то случилось. Во сне я проснулась, побежала в комнату к брату, но добежать не могла, не было сил, а телефон гремел и гремел.

Наконец я проснулась на самом деле. Действительно, звонил телефон. Я вскочила. Но что это? Такого я никогда не видела. Весь переулок за окном заполнен пышным малиновым туманом, вроде сбитых сливок с малиновым соком. Дома в нем плавают, как куски пирога. Малиновый туман лез во все окна — в кухонное, и в наше, и в узкое окошко брата. А телефон все звонил. Кто это с ума сошел, звонит на рассвете? Танюша. Больше некому. Я взяла трубку. Откуда-то из далекого далека, совсем с другого конца земли, плачущий голос спрашивал брата. Не поймешь, мужской или женский. Я грозно ощетинилась:

— Он болен, подойти не может!

— Мы знаем, нам очень, очень нужно!

— Он спит, он очень ослаб, подняться не может!

— Ради бога, ради бога, у нас процесс не идет, мы с завода…

— Сейчас. Попробую его разбудить.

Брат пробормотал:

— Не надо рубашку, я сухой.

— С завода звонят, у них процесс не идет!

Брат открыл глаза.

— Спроси, что дала последняя проба.

Плачущий голос начал мне говорить что-то…

— Что? Что? — надрывалась я. — Повторите!

Господи, хоть бы я знала, о чем речь, может, догадалась бы, но я должна была слышать каждую букву, чтобы передать брату все, что нужно, а слышимость была — из рук вон!

— Что? Что? — кричала я в отчаянье. — Подождите, он что-то хочет сказать.

— Что они там делают? Что делают? — бормотал он. — Я сейчас сам поднимусь и подойду к телефону.

— Не сходи с ума. Как же ты подойдешь?

— Не перечь, Головастикова, давай тащи меня!

Видимо, волнение придало ему какие-то силы.

Расстояние от его кровати до сундука под телефоном было буквально и точно два шага. Но я смотрела на эти два шага с ужасом — как мы их одолеем? Вот что я сделаю: поставлю по дороге к телефону два стула. Стоять и ходить он все равно не может, а со стула на стул я его как-нибудь перетащу.

— Подождите! — крикнула я в телефон. — Он сейчас подойдет.

Там благодарно пискнули.

Я обхватила брата двумя руками за плечи и посадила.

— Сидишь?

— Сижу!

Потом закутала спину и плечи одеялом.

— Берись за стул!

Неимоверно длинная, неимоверно костлявая рука вытянулась из-под одеяла и ухватилась за спинку стула. Нет, я была истинным другом химической мысли, иначе откуда бы взялись у меня силы? Как я переволокла это громадное сооружение из костей с кровати на стул, со стула на другой стул и, наконец, на сундук? По дороге мы два раза отдыхали. Я кричала в трубку:

— Мы уже сидим на стуле! Теперь уже скоро.

На другом конце провода слышались бодрые восклицания.

Во время переселения груда костей непрерывно хихикала. Наконец брат утвердился на сундуке. Я прислонила его к стене.