Одиннадцать случаев…
(Повесть)

Сперва я боялась телефонных звонков, как боялась учителей, директоров, всякого начальства, и начинала метаться: а что я должна сделать? Потом ничего, привыкла.

С телефоном вместе появились у нас в квартире слово «полимер» и еще имя — Иван Степанович. Собственно, имя это я слышала и раньше, но теперь оно прямо-таки поселилось у нас.

Если в ответ на звонок раздавалось: «Здравствуй, Иван Степанович!», то звонить я шла на улицу, в телефонную будку. Сорок минут, час — меньше они не разговаривали. И все время слышалось — полимеры, полимеры… Это слово было тогда, новым и необыкновенным.

Брат не сидел теперь уютно после работы и не копался в марках (у него была недурная коллекция), не приглашал меня слушать радио, не ходил в кино и к приятелям, и у него сейчас никто не бывал. Он словно сбросил с себя все, что у него было спокойного, домашнего, и голос у него стал какой-то новый, телефонный, и он был все время взвинчен, наэлектризован, он стал таким же деловым, как телефон. По вечерам он сидел за столом, напряженно согнувшись, быстро листая книги, быстро записывая что-то, виден был только затылок, поднятые плечи, груда книг и бумаг сбоку. Подойти к нему было страшно, как к оголенному проводу, — того и гляди дернет током.

— Не хочешь — не говори! — сказала я брату. Мы сидели за столом, я наливала ему суп, а даже звери в зоопарке добрее к тем, кто их кормит. — Не хочешь — не говори. Но должна же я знать, что происходит!

— Понимаешь, дорогая, мне поручили самостоятельную работу. Я создаю изоляционный лак. Для электрических машин. Не простой, а золотой. Гибкий, прочный, стойкий. Лучший из лучших.

— Ну, как идет работа?

— Читаю пока. До меня ведь тоже над этим думали. О смолах читаю. Ищу нужную мне смолу. И знаешь, — сказал брат доверительно, по-старому, — читаю чужое, а в голове свое появляется. Как спички — чиркаются об чужое и зажигаются!

Теперь я поняла — брат изменился, но телефон тут был ни при чем. Просто интересное дело захватило его целиком. А телефон доносил до нашей квартиры отголоски того мира, где проходила главная часть работы брата, и это было для меня ново.

Как-то вечером я собиралась позвонить подруге.

— Здравствуй, Иван Степанович! — раздалось в коридоре.

Да, поговоришь теперь! Я присела на стул в передней.

— Я решил залезть к ним в нутро! Ввести в самую молекулу неполярные группы! — Голос у брата был смелый, победоносный.

Теперь я думаю: может быть, в то время для начинающего химика это действительно было смелое решение? Но тогда меня только больно задел ликующий голос. Я ревновала.

— Фенол! — почти кричал брат. — Фенол я буду менять! Да, уверен! Как твое мнение, а? Да, по этому пути я и пойду!

Вот таким голосом во времена «нашей лаборатории» брат говорил о каком-нибудь удавшемся опыте и говорил со мной, а не с каким-то Иваном Степановичем. Я его даже и не видела ни разу.

— А почему к нам не придет твой Иван Степанович?

— Некогда, некогда ему по гостям ходить. У него вся жизнь расписана по минутам, и каждая минута дорого стоит — он все время выдает что-нибудь для человечества. А что он сможет выдать для человечества, разговаривая с тобой? Ровно ничего!

— А когда он висит по часу на телефоне, человечество от этого много получает?

— А как же? Иван Степанович удивительно умеет включаться в чужие задачи и помогать другим выдавать для человечества!

Однажды я пришла домой, мне открыл брат. Что-то он какой невеселый.

— Ты что такой?

— Завяз я, дорогая…

— В смоле?

Он не заметил моего «юмора» и сказал серьезно:

— В смоле. Пойдем поговорим?

«Как ликовать, так с Иваном Степановичем, а как горевать, так со мной!» — думала я, идя за братом в его комнатку.

Мы уселись на железную кровать, на синее покрывало, заткнули себе под бока подушки и начали разговаривать.

— Ты знаешь, я, кажется, «не оправдал надежды»!

— Ты?! Не может быть!

— Я сам в это полностью не верю…

— Ведь все шло хорошо.

— Да, я шел по верному пути. Шел и иду.

— Ну, так что же?

— Ну… видишь ли, существующие искусственные смолы слишком хрупки. Из них не сделаешь изоляционного материала…

— Существующие? А разве…

— Ты что думала, твой гениальный братец создает первую в мире искусственную смолу?

Я именно так и думала, но промолчала.

— Так вот, эти смолы надо сплавить с эластичными маслами, а они не сплавляются.

— Так что же делать?

Брат стал подробно рассказывать, что он думает сделать. Он увлекся и забыл, что перед ним не химик, а всего только друг химической мысли, да еще бывший. Я мало что поняла, но слово «фенол» меня задело. Оно было мне знакомо. И еще мелькало в его рассказе незнакомое слово «альдегид».

— …Я думал о них днем и ночью, я старался вчувствоваться в них, понять их возможное поведение, я думал о каждом в отдельности и об обоих вместе…

— А какие они, эти фенол и альдегид? — перебила я брата.

— Какие? Ну, альдегид — это просто бесцветная жидкость, пахнет формалином, а фенол — кристаллики, такие розоватые.

Я была уверена, что фенол красивее. Я представила себе россыпь розовых кристаллов, одни — бледные, другие — густо-розовые, и все блестят. Я определенно была на стороне фенола.

— И я решил изменить фенол.

— Конечно, фенол! — обрадовалась я.

— Ведь альдегид при соединении с фенолом в конечном счете не даст той прочности, которая мне нужна, хотя и легко растворится в масле. Но решить — это одно, а проверить на опыте — другое. Каждый опыт — это государственные денежки. Это тебе не «наша лаборатория»! Ничего лишнего позволить себе нельзя. С изменением фенола я управился быстро. А дальше, — брат выпустил сильную струю дыма и покачал головой, — дальше началась адская работа. Я и сейчас в этом аду. Надо найти тот самый один-единственный момент сочетания всех условий, при котором смола будет растворяться. Ухватить этот момент за тончайший, скользкий волосок! Когда ты в радиоприемнике ищешь какую-нибудь станцию… Чуть недовернешь — не то. Перевернешь — опять не то. А тут в сто, в тысячу раз сложнее. Там только движение, а у нас температура, время, катализаторы и многое другое, и такое, чего ты понять не можешь… Я вот думаю, может быть, исходные вещества недостаточно очищены?

Брат зажег погасшую папиросу. Я удивилась, какие у него сухие, морщинистые руки, а концы пальцев, самые подушечки — в беловатых пузырях. Хватал, наверное, горячую реторту голыми руками — ловил момент.

— А сегодня, знаешь, в конце дня, я еще сидел, а наш заведующий лабораторией, уже без халата, в своем сером, отчетливом таком костюме, промелькнул у меня за спиной и между прочим, на ходу сказал: «Все сидите? Еще нет результатов?» Прямо как пилой провел мне по затылку, меня даже в пот бросило, уши загорелись. И все, что он про меня говорил — способный малый, доведет до дела, — все рухнуло. Ведь я знаю, за каждой такой фразочкой чего-чего только нет. И то, что «поторопились доверить», и «время дорого», и «опыты стоят денег», и всякое такое. А Петька, тот как стрельнет глазом ему вслед — тоже понятно, теряет ко мне доверие.

— Петя?! Ну, уж это ты выдумываешь!

— Да, да, я это ясно почувствовал. Вот Катя, она все так же мне верит. Она только еще больше насупилась.

Я видела их обоих, Катю и Петю. Они провожали брата, а я подошла и застала всех троих у подъезда. Вид у них был озябший, должно быть, долго стояли. У Пети круглые, как пульки, глаза неотрывно смотрели на брата. Катя показалась мне настоящей ученой девочкой, в очках, с плоским лицом, крепко сжатыми губами, очень определенной и уверенной.

— И ведь я знаю, — говорил брат, — знаю, что на верной дороге, и Иван Степанович тоже говорит, а вот решающего «чуть-чуть» не могу найти. И все затягивается, и у меня могут каждый день отобрать эту работу…

— Ничего, ничего, — забормотала я, — все получится. Я читала про одну актрису, у нее совсем не было времени готовить роли, а она ложилась на диван, чтобы начать обдумывать, и говорила себе: «времени у меня много, много…»