Владычица морей

Николай Николаевич продолжал визиты по министерствам и департаментам. Он приехал с обдуманными планами и энергичными намерениями. Он понимал, что нельзя опережать события, должно пройти время, чтобы новый порядок хоть немного устоялся.

…Вечером Муравьевы были на концерте.

Сердце отдыхает, сама Вена с ее ранней весной на Дунае утешает Петербург. От Вены для Екатерины Николаевны мысленно прямой путь в Париж, и теперь уже близкое совсем путешествие чувствуется в волнах прелестной легкой музыки так, словно катишься на рессорах по дорогам Европы, обсаженным вековыми деревьями.

Композитор обернулся к бушующему пылкому залу.

– Штраус!.. Штраус!.. – кричат голоса. – Иван Штраус…

Иван Штраус, так зовет его Петербург, так пишут в газетах и на афишах. Его лицо неузнаваемо красно, обезображено от пота, счастья и волнения. А при первом поклоне он был серьезен и бледноват и походил на типичного немецкого студента, капельмейстера университетского оркестра или хора.

Екатерина Николаевна глянула на мужа, чуть тряхнула темной прической и поднялась вместе со всеми.

Сколько прелестных белоснежных рук петербурженок одаряли аплодисментами молодого концертанта-дирижера.

Вальс. Над Дунаем кружатся спокойные и веселые австрийские крестьяне в праздничных нарядах. И сам композитор в элегантном фраке, с белоснежной крахмальной грудью, как развеселившийся венец на народном гулянье.

В своем отечестве пророков не бывает, как знает Екатерина Николаевна. А Петербург в таком восторге; после войны и многолетнего бесцеремонного угнетения – отдыхает и ликует; здесь угадывали дар артиста и принимали его, обещая будущее.

Полька… Галоп… Вино, любовь и песни… Конец войне, конец тирании, свобода крепостным. Полный успех этого белокурого, холодного на первый взгляд немца. Он обретает здесь вторую Родину; может быть, сейчас та великая минута, когда гений познает себя, силу своего творчества. Россия всегда благодарила Европу за таланты, общество ума и вкуса делало это грациозно и щедро. Екатерина Николаевна украдкой протянула руку и тихо пожала руку мужу.

Штраус обласкан. Он осыпан цветами. Его всюду узнают и приглашают. В газетах сообщено, что Иван Штраус лето будет дирижировать оркестром в Павловске на гуляньях и в театре. Конечно, и во дворце.

«А что же мы?» Муравьев сам себе подлил сегодня масла в огонь, прочел, что союзники, еще не ушедшие из Крыма, удивляются, когда при встречах с ними наши офицеры говорят по-французски.

Музыка отторгает Николая Николаевича от понесенных уронов и от замыслов реванша, напоминая, что нет жизни без радости, без забвения вражды, что раны должны заживать. Музыка разговаривала с генерал-губернатором Сибири про загородные рощи, катания и скачки, и сказки венского леса и что настоящая победа бывает, лишь когда нет побежденных.

Оглушительный взрыв восторга. Вкус и чувства русского общества не вытравлены, и это выше любого реванша Трава, обреченная на иссыхание, оживала при первой поливке. Композитор, может быть, не сразу поймет, что обретает здесь. Вена дала ему образование и выработала характер, Петербург дарил веру в себя. Композитор, с чуть надутыми губами балованного мальчика, сам расписывал партии своих произведений для инструментов этим солидным и почтенным музыкантам Мариинского оркестра, похожим на московских бояр. Он их разжег… Влил венгерского вина в их жилы. Его чуткое ухо улавливает каждого из них в общем согласии. Он трепетно слышит и публику, музыку ее чувства в безмолвной хрустальной яме театра. Публика сливается с оркестром, он ловит ее замирания и беззвучные взрывы откликов.

Тишину сметала канонада аплодисментов, словно грохотали салюты и происходила коронация.

Светлый австриец с припухлыми губами на озабоченном красном лице стоял, как избитый.

…Хмурое ли утро? Нет, весенний солнечный день с жестким ветром.

…А вот уметь заставить талант почувствовать, что он не талант, подумал Николай Николаевич, вспоминая вчерашний концерт, для нас это куда проще и спокойней, привычней и чаще встречается. Не дай бог, у меня в Иркутске народится местный талант. Да и никто, ни в одной губернии этого бы не потерпел».

День прошел в военном министерстве и картографическом управлении. Муравьев вернулся к обеду довольный, упоенный предчувствием успеха и преисполненный тайного гнева. Он надеялся, что со временем этот гнев можно будет выпустить из клетки и превратить в полезное дело.

Вечером за обедом был Егор Петрович Ковалевский.

В Крыму при штабе главнокомандующего, зная греческий, турецкий и арабский языки, Ковалевский всю войну получал тайные письма из Балаклавы, Константинополя и Скутари. Лазутчики шли к нему, и сам он, отрастив и выкрасив хной бороду, с надежными проводниками через чащи за Бахчисараем проникал за укрепленные линии противника.

Деятельность его оставалась в тени, он известен лишь как ученый-путешественник, этнограф, археолог, остроумный писа-тель-беллетрист, бывавший в Африке, в арабских странах, в Турции, в Египте и в святых местах. Неожиданно для публики Ковалевский в конце войны получил чин генерал-майора.

Только в кругу друзей он мог рассказывать, что в книгах не напишешь.

Егор Петрович назначен директором Азиатского департамента в министерстве иностранных дел у Горчакова.

Муравьев знаком с ним давно, бегло, но дружественно. Теперь Муравьев формально поступал по всем дипломатическим делам в его ведение. Ковалевский бывал и в Китае. Он тем нужней, что можно угадать общность взглядов.

– Мне нужны офицеры, знающие китайский и японский языки, – заметил Муравьев.

Он желал бы найти молодых сотрудников. Муравьев из них, как из глины, умеет лепить своих людей.

Ковалевский увлек гостей рассказами про Ближний Восток.

«Ковалевский, – думал Муравьев, – реакционер. Проливы и Царьград – больные претензии империи, унаследованные от московских царей и от древних князей. Времена переменились».

Муравьев не спорил, он притворно соглашался и, лишь упоминая временами, что делается у него в Сибири, умело привязывал Ковалевского к своим интересам: к другим краям и землям, где выход к морям и к океанам свободен и не потребует завоеваний и кровопролития. В душе Муравьев не согласен, что нам нужен Босфор и Золотой Рог в Турции и святые места в Малой Азии. Мы влезем туда себе на пагубу. Он признавал лишь, что освобождение славян от власти турок придется довести до конца.

Как умный человек, Ковалевский не мог не понять, что Николай Николаевич, сравнивая успехи на Тихом океане с провалами войны, предлагает размен неудачной и разбитой политики на Ближнем Востоке на нашу деятельность на окраинах Сибири. За Царьградом и проливами – тупик, тучи азиатских народов, всякая вражда их между собой и с нами, резня, постоянная опасность войн со всеми европейскими державами.

За устьем Амура – Япония, за океаном – Штаты, прямая торговля с ними идет. На другом берегу Амура – Китай. Это будущий мир гигантской торговли, которой России недостает. Золото Сибири даст крепость нашим будущим деньгам.

Русские деньги могут быть самыми сильными в мире, у нас золото. Ценные деньги пробудят энергию в народе.

Ковалевский с явной благожелательностью слушал про путешествия Муравьева, про встречи и знакомства с китайскими чиновниками, которые год от года становятся все более общительны.

Муравьев был принят молодым государем. В тех же комнатах Зимнего, на втором этаже, где когда-то был принимаемым им же – наследником. Кабинет Николая в нижнем этаже, с его шинелью, каской и бюстом Бенкендорфа, заперт, хранится как святыня.

Александр спал в весе, стал стройней, он с любопытством посмотрел на Муравьева, которого давно не видел, но слыхал о нем немало.

Александра Николаевича, в его 38 лет, можно назвать красавцем, если бы не огромный рост и большие глаза, в которых иногда проступает отцовская требовательность.

Слухами земля полнится. Трон меняет и обязывает. Александр сохранил простоту обращения. Да беда, что вокруг, как говорят, нет людей.