Страница 7 из 9
Не было и издевательств, тем более столь бессмысленных – оторвать не известно ради чего пуговицу, испортить курточку. Не было и унизительных «маслянок». Хотя старшие, конечно, проходили в буфет без очереди и пользовались другими различными преимуществами, от которых не было унижений для младших.
В военной же гимназии Грузов, поиздевавшись над фамилией Буланина, спросил:
«– А ты Буланка, пробовал когда-нибудь маслянка?
– Н… нет… не пробовал.
(…) – Вот так штука! Хочешь, я тебя угощу?
И, не дожидаясь ответа Буланина, Грузов нагнул его голову вниз и очень больно и быстро ударил по ней сначала концом большого пальца, а потом дробно костяшками всех остальных, сжатых в кулак.
– Вот тебе маслянка, и другая, и третья?.. Ну что, Буланка, вкусно? Может быть, ещё хочешь?
Старички радостно гоготали: “Уж этот Грузов! Отчаянный!.. Здорово новичка маслянками накормил”.
Буланин тоже силился улыбнуться, хотя от трёх маслянок ему было так больно, что невольно слёзы выступили на глазах».
В повести стараниями Грузова «пуговица отлетела с мясом, но толчок был так быстр и внезапен, что Буланин сразу сел на пол.
…Как он ни старался удержаться, слёзы всё-таки же покатились из его глаз, и он, закрыв лицо руками, прижался к печке…».
Отвратительные порядки! Они страшны тем, что насилие над личностью, подавление личности, унижение не проходят даром. Таким образом может быть сломлен характер, таким образом можно превратить отрока, почти ещё ребёнка, в некое существо среднего рода. Это может сломать характер не только будущего командира, но и мужчины вообще, ну а последствия известны. Как человек, потерявший своё лицо, своё «я», сумеет впоследствии построить свои отношения с женщиной, как поставить себя мужем, то есть мужественным и авторитетным главой семьи, уважаемым отцом?
В детстве, отрочестве и юности надо искать причины многих семейных неурядиц и драм. Необходимо жёстко пресекать поистине омерзительные и преступные деяния Грузовых. Не каждый может самостоятельно противодействовать творимому Грузовыми беспределу. Тут велика роль командиров, которых в военных гимназиях практически не было, что мы видим и в повести «Кадеты (На переломе)».
К счастью, этаким вот Грузовым, в реальности Калмыковым, если вспомнить воспоминания кадета Скрябина, не удалось сломать характер, волю, воинских дух и мужское достоинство Куприна, но всё же положение дел в военной гимназии влияние на характер, что мы увидим далее, оказало. А что касается вот этого самого грузовско-калмыковского беспредела, то они трансформировались в пресловутую дедовщину, и мне тоже довелось повоевать серьёзно с этим пороком, командуя немного взводом, четыре года отдельной ротой, в которой было по штатному расписанию 238 человек (почти батальон), и немного батальоном. Боролся с этой мерзостью бескомпромиссно, без оглядки на то, что в ту пору – 70-е годы – такая борьба выливалась в недовольство командования, желающего, чтобы не было судимостей. Но Грузовы должны быть в дисциплинарном батальоне. И я пополнял ими таковой батальон регулярно, пока рота не стала идеальной… Издевательство над человеком, который не может ответить в силу обстоятельств, созданных порядками в том или ином подразделении, не просто преступно, оно не имеет названия…
К счастью, в советской военной школе – в училищах – подобного и близко не было, ну а в войсках… Там всё зависело непосредственно от командиров и прежде всего от порядочности и принципиальности командиров рот…
Детище военного министра и либерала Милютина – военные гимназии были рассадниками безобразий, поскольку преобразованы из кадетских корпусов путём разрушения военных порядков и превращения их в нечто полугражданское, полутюремное. А ведь ещё недавно корпуса готовили блистательных выпускников, сильных духом, твёрдых в своих убеждениях.
Куприн говорит о возвращении и порядков прежних, и прежних наименований.
«Как раз в том же году военные гимназии превратились в кадетские корпуса. Сделалось это очень просто: воспитанникам прочитали высочайший указ, а через несколько дней повели их в спальни и велели вместо старых кепи пригнать круглые фуражки с красным околышем и с козырьком. Потом появились цветные пояса и буквы масляной краской на погонах.
Это было время перелома, время всевозможных брожений, страшного недоверия между педагогами и учащимися, распущенности в строю и в дисциплине, чрезмерной строгости и нелепых послаблений, время столкновения гуманного милютинского штатского начала с суровым солдатским режимом».
В данном случае не стоит думать, что Куприн приветствует гуманные милютинские начала, породившие в изобилии Грузовых, и порицает суровый солдатский режим. Армия особый организм, и военная служба особая служба. Она не может основываться на свободе от чести, совести и достоинства и подчинении Грузовым, которые тут же заполняют то, что упускают так называемые гуманисты в дурно пахнущих одеждах. Она должна основываться на строжайшей дисциплине и строжайшем повиновении командирам, а не неформальным лидерам типа Грузовых, по опыту как правило превращающихся во время войны в первых предателей и изменников Родины.
Д. А. Милютин
Куприн показывает, кто преподавал в военных гимназиях… Вот один из таковых – Фиников:
«Ставя отметки, он терпеть не мог середины – любимыми его баллами было двенадцать с четырьмя плюсами или ноль с несколькими минусами. Иногда же, вписав в журнал круглый ноль, он окружал его со всех сторон минусами, как щетиной, – это у него называлось “ноль с сиянием”. И при этом он ржал, раскрывая свою огромную грязную пасть с чёрными зубами.
Про него между кадетами ходил слух, что он, производя какой-то физический опыт, посадил свою маленькую дочь в спирт и уморил её. Это, конечно, было мальчишеским враньем, но в Финикове и вправду чувствовалось что-то ненормальное; жизнь свою он кончил в сумасшедшем доме».
Ну а что же в суворовском? На всю жизнь запомнились многие и многие преподаватели. Это были люди высочайшего долга и такта, и, что очень важно, высочайшей подготовки. На всех сборах выпускников мы всегда вспоминали своих преподавателей, офицеров-воспитателей, своих ротных командиров, своего начальника училища – Калининского суворовского военного – генерал-майора Бориса Александровича Кострова. Особенно памятны мне и офицер-воспитатель майор Семён Степанович Соколов, участник Великой Отечественной войны, как моему сыну памятен его офицер-воспитатель майор Владимир Анварканович Джакинбаев, участник боевых действий в Афганистане. Это были люди долга и чести, это были настоящие офицеры. Не то что всякие Финиковы, воспитатели этаких вот Грузовых, ярко показанных Александром Ивановичем Куприным.
Иными были в суворовских училищах и учителя. Преподавателем русского языка и литературы Зинаида Павловна Белова в бытность мою суворовцем была совсем ещё молодой, но уже тогда могла, если надо, построить взвод, если надо, добиться дисциплины и порядка, потому я был очень рад, когда привёз сына уже не в Калининское, а Тверское суворовское военное училище и узнал, что Зинаида Павловна по-прежнему преподавала там. То же самое могу сказать и о своей преподавательнице математики Галине Петровне Чернышовой.
Ну а что касается нас, суворовцев, то ведь и мы были не ангелами. До сих пор вспоминается один досадный, даже, можно сказать, постыдный случай на уроке немецкого языка.
Кто придумал «подшутить» над преподавательницей, потом и сами суворовцы вспомнить не могли.
Иностранный язык в училище изучали гораздо более глубоко и серьёзно, чем в обычных школах. Семь уроков в неделю! Каждый день один урок, а в один из дней даже два урока. Вот и получалось семь академических часов.
Из этих семи академических часов два или три часа выделялись на военный перевод. Уроки по военному переводу вёл подполковник Шахнович, автор толстенного учебника, по которому занимались не только суворовцы, но и курсанты всех военных училищ.