Страница 7 из 26
– Говорит… Странно как-то помер царь… Ел-пил в свою меру, а как поднялся на вышку свою, Москву сверху обсматривать… Стало худо, постригли его и в схиму, да… уже без сознания был.
– Отравлен – как мыслишь?
– Да некому вроде бы травить, государь, – развел руками Молчанов. – А если и объявится такой герой, когда мы уже в Москве засядем – так нахрен он тогда нам будет нужен?
– Ты вот что, Михалка, – насупился некрасивый юноша, – распускай по дороге слух, что царик Бориска отравился, ибо не вынесла совесть его многих преступлений, а паче того неправедного захвата царской власти. Запомнил? Или повторить? Худо, что щенка Борискина успели царем объявить и будут венчать на царство, уж лучше бы патриарх Иов, этот козел долгобородый, управлял до венчания, или хотя бы семибоярщина… Да, ладно, сыграем теми картами, что нам сдали.
– Ты сказал, государь, что «по дороге»…
– Разве не приказал я уже? Да, тебе выпала далекая дорога. А кстати, ты забыл сказать, кто именно приводил войско, что под Кромами, к присяге?
– Если гонец не перепутал, то митрополит какой-то, вроде нижегородский, да бояре-воеводы князь Катырев-Ростовский и наш «лучший друг» боярин Петр Басманов.
– Петруха Басманов вернулся к войску? Вот это новость… Знаешь, я тотчас же напишу ему грамоту, а твой человек пусть отвезет. Пообещаю хоть полцарства, если приведет мне московское войско, вот что я сделаю!
– Позволь тебе напомнить, государь, – кашлянул Молчанов, – что первого твоего гонца этот богатырь повесил.
– А второго не повесил, придержал живым – и это при старом псе в короне посмел сотворить, а теперь, ты думаешь, он коронованного щенка побоится?
– Государь, у нас сказали бы: «венчанного», – теперь Молчанов потупился. – Ты сказал вроде как по-польски. А мне куда прикажешь поехать?
– В Москву, куда же кроме, – поднял на него глаза некрасивый юноша. – Тебе я даю поручение еще более опасное, чем гонцом к Басманову. Ибо в Москве два дела будет у тебя: как только ты узнаешь, что я вместе с Басмановым иду на Москву или даже, что я иду к Москве, а Басманов или иной какой воевода меня преследует со всем московским войском… Запомнил? Тогда царица Марья и царь так называемый Феодор должны покинуть наш грешный мир. Вот мое первое тебе поручение.
Молчанов побледнел. Некрасивый юноша усмехнулся и продолжил:
– Что такое, Михалка? Да ты же сам мне это предлагал. Забыл разве? От щенка Борискиного нам с тобою непременно следует избавиться, а царица Мария Григорьевна, как никак дочь Малюты Скуратова, после смерти сына может быть объявлена правительницей – у нас такого отродясь не бывало, зато в Английском королевстве тому примеры есть. Объявишь, что сами отравились – из страха перед природным царем, то есть меня устрашились. Еще Ксения-царевна… Вот она не опасна, спрячь ее в каком-нибудь монастыре. Говорят, что Ксения – красавица… Глядишь, и женюсь еще на ней, если задавака-полячка мне надоест! Второе дело. Ты ведь уверял меня, что тайными делами при Бориске (как приятно добавить – «дохлом» Бориске!) ведал его родич боярин Семен Никитич Годунов?
Молчанов молча кивнул.
– Его надобно схватить одновременно с Годуновыми и укрыть в тайное место… А потом я решу, как с ним поступить. Что закручинился, Михалка-друг?
– Есть отчего… Трудны задания твои, государь.
Некрасивый юноша отцепился от перил, подошел к Молчанову и обнял его.
– Но этого не сделает никто, кроме тебя. Убить легко будет, вот увидишь. Труднее в Москву проникнуть и на месте все обделать, подготовить. А я помогу, сделаю, что в моих силах… Увозишь хоть и половину моей казны, подкупаешь всех, кого надо, в охране Годуновых, а главное, нанимаешь ведомых московских разбойников (сам руки не пачкай!), этим платишь щедро, а того больше обещаешь. Если же поймает тебя боярин Семен Годунов, смело заявляй ему, что тайное поручение покойного царя Бориса выполнил…
– Ты о чем это, государь?
– Забыл уже, для чего приехал в Самбор? Говори, что наконец-то исхитрился и сумел отравить меня медленным ядом и что прискакал доложить об этом лично царю Борису, да вот не успел… А я тебя выкуплю или выменяю, как буду под Москвой стоять. Согласен?
– А куда ж мне деться, всемилостивейший государь! А за выдумку с медленным ядом – век за тебя буду Бога молить!
Краков, столица Речи Посполитой. 2 мая 1605 года
Отец Клавдий Рангони, нунций апостольского престола в Речи Посполитой, повторно перечитал письмо кардинала Боргезе – и не обнаружил в нем и тени сочувствия, не говоря уже об элементарном понимании трудностей, связывающих руки ему, послу далеко не могущественного сейчас Ватикана в огромной и полудикой славянской стране. Легко им оттуда брезговать стоившей таких трудов унией и настаивать на прямом окатоличивании миллионов русинских схизматиков! А теперь опять требуют напомнить этому выскочке-«царевичу» его обещание привести в католическую веру подданных Московии!
Напомнить, конечно же, не грех. Вот только как это сделать? Внедренный в личную охрану «царевича Димитрия» иезуит в миру, шляхтич Адам…, а фамилию не сразу и вспомнишь… Сорочинский, вот! Сгинул, ни слуху от него, ни духу… Отправил иезуита, некоего Игнация, с посланием «царевичу», так о том монахе вообще удивительная весть достигла ушей нунция – и Бог весть какими окольными путями! Будто сумел тот монах разыскать «царевича» прямо в поле, во главе войска на марше, и вручил ему послание. Да только будто бы тут же догнал его кот верхом на лошади, вырвал у иезуита горло и ускакал. Сказки темных людей! Однако, так или иначе, а сгинул иезуит Игнаций и ответного послания от «царевича» не привез.
Патер Рангони задумался, выпятив нижнюю губу. Потом вызвал настольным звонком слугу. Велел Джузеппе прихватить с собою фонарь, сам же с трудом выбрался из кресла. Снял с золоченой вешалки орденскую шляпу с широкими полями и приплюснутой тульей. Далеко ему идти не придется, секретная тюрьма спрятана в том же здании, что и его резиденция. Хорошо еще, что покои нунция выходят на улицу, а вентиляционные отверстия подвала-тюрьмы – во двор.
Явно погрузневший за последние годы, патер Рангони успел запыхаться, пока спускался дубовой, с точеными балясинами лестницей на первый этаж, потом мраморными ступенями крыльца, семенил улицей вдоль стены здания, а потом двором, покрытым свежей зеленой травой. Ожидая у двери в подвал, когда Джузеппе приведет стражника, он сделал несколько глубоких вдохов, чтобы подольше попользоваться сладким свежим воздухом. В предвечернем городском шуме прорезывались звуки лютни, а в ушах нунция звучали малопонятные ему обрывки разговоров принаряженных краковских ремесленников, под ручку с женами направляющихся на вечернюю праздничную службу… Что ж, служение Господу требует иногда от тебя и лишений. Уж и за то надо быть благодарным Провидению, что тебе служить назначено не в пустыне Аравийской.
Вот хорошо смазанная железная дверь распахнулась, не заскрипев. Стражник в круглом шлеме и кожаном колете поцеловал руку у патера (перегаром пахнуло, но разве мужика в том упрекнешь?), потом, по-пьяному суетясь, помог слуге зажечь фонарь от своей свечи. Они начали спуск в подвал ступеньками, и на сей раз показавшимися нунцию скользкими от крови.
– Спроси его, сколько сейчас народу в общей камере? – осведомился патер Рангони на латыни.
– Шестеро, – перевел верный Джузеппе польский ответ стражника, прозвучавший как сплошное шипение какое-то. Ну что за язык!
– И все принадлежат к одной семье? – удивился нунций.
– Да. Но не только… Это еще и одна компания… Одна, как бы это сказать… Comitas… дружина.
– Понял. Я задохнулся бы от миазмов в общей камере. Скажи, пусть приведет в камеру для допросов одного предводителя.
Нунций уселся на скамью и успел отдышаться к тому моменту, как стражник привел еретика, поклонился, вышел и запер за собою двери камеры.
Еретик, обросший каштановым волосом и немытый мужчина под сорок, пригожий и статный, этого у него не отнимешь, сощурился на тусклый фонарь, как будто было это полуденное солнце.