Маятник Судьбы

На выборе текстильного института сказалось страстное желание матери. Сама она работала ткачихой и представляла меня на месте ее начальника. Кроме этого, я знал, что родители переехали из поселка Нерль в Иваново ради меня. Школу я закончил без троек, было стремление учиться дальше, а одного меня, склонного к хулиганству, отпустить в большой город они боялись. Маму я любил, поэтому ей уступил и в 1972 году осчастливил своим присутствием именно это учебное заведение, подав туда документы. А ведь собирался ехать в энергетический институт, но мать ненавязчиво попросила меня «проехать» сначала через текстильный, мол, поглядишь, чему учат, узнаешь про будущие специальности, а потом и решишь, где учиться. Все получилось так, как она хотела.

Готовился к каждому экзамену серьезно, стараясь полагаться не на память, а вникнуть в саму суть…. Однако на физике чуть не «завалился». И не то, чтобы не знал ответов на вопросы билета, а как говорят, напало оцепенение от страха «срезаться». Тем более что в активе уже имел две пятерки, и очень хотелось третью. Преподаватель был «в возрасте», опытный и, очевидно, не первый раз встречал абитуриентов, цепеневших от страха. Он стал задавать наводящие вопросы, но и это не помогало вывести меня из глубокого философского созерцания своей ничтожности. Я уже видел двойку, и перед глазами стояла картина известного художника Федора Решетникова « Опять двойка», только мать с отцом были мои, родные. По сути, родители меня никогда не ругали, считая, что я развиваюсь в нужном русле самостоятельно. И тот, от кого зависела моя дальнейшая судьба, видимо догадавшись о моих видениях, спросил о родителях. В те времена негласно, но имело значение «пролетарское происхождение». А предки-то мои были рабочие…. И я, поняв, как мне повезло в этом, вдруг вспомнил, зачем пришел, а заодно и ответ на вопрос. И «тут Остапа понесло»: я отвечал так бойко на первый вопрос, что преподаватель никак не мог меня прервать вежливым «достаточно». Так же темпераментно стал отвечать на второй вопрос, и остановить меня смогла лишь жирная пятерка, которую экзаменатор поднес мне под самый нос, понимая, что я ее не вижу и, надеясь только на мое обоняние. Радости не было предела.

Подобный восторг я испытал много позже, когда присяжными были оценены мои ответы на суде, но подробно об этом расскажу в свое время…

Тогда я впервые понял, что жить в семье, мягко говоря, не очень обеспеченной, не так уж и плохо. Отец, Юрий Логинович, трудился с пятнадцати лет. Была война, и он, как мог, помогал своим родителям. Семья у них была большая, более десяти человек, но в те времена это считалось обычным явлением. Правда, лично я знал только свою бабушку Орину, мать моего отца, и его сестру Екатерину, которая жила с мужем Анатолием и сыном Владимиром, моим погодком, в поселке Нерль. Бабушка меня не любила и, надо признать, было за что. Некоторое время она жила с нами в доме, построенном лично отцом в неоднократно упоминаемом и любимом мною поселке. Человеком она была верующим: хорошо помню, как по утрам и вечерам она читала молитвы под иконами, расположенными в углу на кухне. Дом был рубленный из добротных бревен, но имел всего одну комнату, она, же была и спальной. Правда, был еще печной угол для принятия пищи. Так вот, когда меня в третьем классе приняли в пионеры, в девять лет, то открыто прививали атеизм детской неокрепшей душе, за что с высоты прожитых лет я уже имею право не очень любить советскую идеологию. Придя домой из школы, по зиме, и, видя, что никого нет дома, я забрал все иконы бабушки, шесть или семь штук, все небольшого размера. Вынес на улицу и положил в снег на дороге. Проезжающий гусеничный трактор раздавил их на мелкие кусочки. Самое обидное для матери отца было то, что меня за это не наказали, вообще никак, сам не знаю, почему.

Но атеизм зачастую порождает вседозволенность, особенно тогда, когда «никто не видит и никто не узнает». Прямо напротив нашего дома № 36 по улице Октябрьской был пруд. Иногда мы в нем купались, несмотря на мутную воду, а зимой это был каток и хоккейная площадка одновременно. И вот как то летом я увидел на берегу водоема стаю воробьев, весело чирикающих и играющих между собой. Всего было около тридцати летающих озорников, но никому они не мешали. А во мне проснулся охотничий азарт, я тихонько пробрался под обрывом берега, подобрал попавший под руку камень и кинул его в самую середину воробьиной стаи. Птички с шумом улетели, но не все, один оказался подбитым. Он беспомощно бился на земле и не мог взлететь. Я подошел, взял его на руки и… заревел, видя результат своего неразумного поступка. Было мне тогда лет одиннадцать-двенадцать, и я никак не мог понять, почему и зачем я искалечил живое существо, которое плохого мне ничего не сделало. Ведь я любил всех животных, ну, кроме змей, к которым всегда питал неприязнь и даже испытывал ужас при их виде. Серого подранка я принес домой, положил перед ним хлеб и воду, надеясь, что он выживет и я искуплю свою вину. Но к вечеру он умер…

Зло причиненное другим рано или поздно возвращается, и все это, вроде бы, знают, но редко задумываются над этим. Как правило, оно вспоминается тогда, когда сам начинаешь страдать от него, или когда есть время для размышлений…

Отец длительное время работал помощником мастера на ткацкой фабрике в селе Кибердино, Тейковского района, мать, Александра Яковлевна, там же – ткачихой. Чуть больше, чем сто рублей в месяц получали они от государства, самого богатого, сильного и гуманного в мире. Что на эти деньжонки можно было купить трем мальчишкам, которым хотелось и велосипед, каждому свой, и лыжи, и коньки…Одежду братья донашивали после меня, так как я был старший. Средний, Виктор, был на три года младше меня, а Андрей – на целых восемь.

Помню, в магазин поселка Нерль, где мы проживали, привезли коньки на ботинках, моего размера. Мне было примерно тринадцать лет, столько же стоили и они – целых 13 рублей, и позволить мне такого подарка родители не могли. Но после того как я увидел такое достижение цивилизации, кататься на валенках с коньками – снегурками на веревках, уже не мог. Мать, видя страдания старшего сына, сделала коммерческое предложение. В летние каникулы по утрам я должен был собирать пустые бутылки из-под водки и отдавать ей. Выручка целиком поступала в мой карман. Такой вот был заключен устный договор. И вот все лето, когда друзья еще все спали, в восемь часов утра я на велосипеде объезжал места, где обычно любили выпивать мужики из рабочего поселка. Мог встать и раньше, боясь, что другие охотники за пустыми бутылками лишат меня моей мечты. Приезжал сначала в центр, в поселковый парк: там под каждым кустиком, прямо на траве, иногда организовывалось застолье. Как радовала детский глаз лежащая в густой траве, еще покрытой утренней росой, эта зеленая или прозрачная тара! Затем – железнодорожный вокзал; там тоже было, что-то вроде парка, да и лавочки для людей, ожидающих поезда, зачастую использовались не только «по прямому назначению». А домой возвращался по установившемуся маршруту, вдоль железнодорожных путей, по обе стороны которых были лесные посадки, места, щедро пополнявшие мою добычу. В общем, к осени коньки мне справили. Возле леса, километрах в двух от поселка, еще летом я приметил овраг с водой. В самом поселке были пруды, но мы почему – то любили кидать камни в первый лед, стараясь пробить его, и сильно повреждали ледяную гладь. Рано поутру, как только установился первый ледок, я один, с новыми коньками, рванул на овраг – испытать радость катания по нетронутому перволедью. Вот оно, простое, настоящее счастье, а не куча денег в закромах!

С каким удовольствием испытал бы я подобное чувство тогда, когда был ограничен во всем, даже в праве на передвижение!

А вот лыжи отец нам всегда покупал сам, каждому свои, и никогда не ругался, когда мы их ломали, катаясь с крутых гор. А если и ругался, то не сильно и очень редко наказывал. Лишь иногда, несмотря на его демократичность, я умудрялся добиться ремня. И каждый раз – за дело! Экзекуцию он проводил так: зажимал мою голову своими ногами и по голому месту, на котором сидят, прогуливался несколько раз кожаным ремнем. Порой оставались синяки, и сидеть после этого было не совсем уютно. Но не помню случая, чтобы я обиделся на него – наверное, потому, что все – таки осознавал справедливость и крайнюю необходимость такого метода воспитания.