Хрупкие создания

Мои слезы видит только темнота. Это наш с ней секрет.

9. Джун

Иду на утренние занятия одна, безумно рано, чтобы успеть занять студию и проветриться. Оделась потеплее – все-таки поздний октябрь, холод забирается во все поры. К тому же многослойная одежда делает меня почти невидимой. Я становлюсь такой же, как все.

Но Морки должна меня заметить – ведь так и становятся звездами.

Я чуть не выронила термос перед студией. Парень Сей Джин, Джейхи, сидит на лавочке перед стеклом, откуда все вечно на нас пялятся. Он сидит ссутулившись, на нем обтягивающие черные штаны, конверсы не завязаны. Капюшон красного худи накинут на голову. Уткнулся в телефон.

Я не видела его с тех пор, как мы с Сей Джин перестали быть подругами, а это значит… почти два года назад. Когда он начал приходить сюда, чтобы посмотреть, как она танцует? Совсем не изменился. Разве что слегка похорошел. И ведет себя раскованнее.

Я знаю его дольше, чем Сей Джин. Мы вместе ходили в воскресную школу и жили в трех кварталах друг от друга, его halmeoni, бабушка, присматривала за нами по будням, а потом я переехала сюда, в общежитие.

Его бабушка называла меня внучкой, я плескалась в надувном бассейне. На их лужайке. Я даже знаю, где именно у него на заднице родимое пятно.

Сейчас Сей Джин и Джейхи – почти как Бетт и Алек. Созданы друг для друга, идеальная чета в нашем корейском обществе.

Он наклоняется и поднимает на меня взгляд. У меня горит лицо. Косметика наверняка потечет. Он молчит.

– Привет. – Не знаю, зачем вообще решила с ним заговорить. В девятом классе я лишилась всех друзей, когда Сей Джин перестала со мной разговаривать. Даже его. Особенно его.

– Привет, – мямлит в ответ, протирая глаза.

– Что ты тут забыл? – спрашиваю и отпиваю из термоса глоток чая. Наверняка школу прогуливает. Интересно, насколько он изменился.

– Сей Джин. Пришел на нее посмотреть.

Стараюсь продолжить разговор ни о чем, а потом понимаю, что я впервые вот так болтаю с парнем ни о чем.

– Решился подать документы? Помнишь, как ты тренировал пируэты в подвале?

Я смеюсь неожиданно даже для самой себя. На мгновение чувствую себя совсем как в прежние времена, когда меня окружали друзья. Когда у нас были понятные только нам шутки, общие воспоминания, дурацкие традиции. Когда я находила время на что-то кроме балета, на бесконечные разговоры, на приключения вне школы.

Джейхи почти улыбается. Лицо его стало круглее, а на подбородке черные точки щетины. Гляжу на него, и во мне просыпается сожаление. Или…

Позади меня кто-то прочищает горло. Джейхи ежится и отводит взгляд, будто бы и не говорил со мной пару секунд назад. Вот и все. Фантомное ощущение моей прежней жизни исчезло.

– Утро так себе, а, Джун? – Сей Джин поджимает розовые губы.

Она застает меня врасплох. Шипит как змея. Остальные щебечут позади, слишком трусливые, чтобы сказать что-то самим, но всегда готовые посмотреть на меня свысока, посмеяться в лицо, пошептать на корейском и указать пальцем, словно я доска для дартса, в котором стрелы – их собственная неуверенность в себе. Новенькая китаяночка стоит в стороне, руки сложены на груди. Она не понимает ни слова, но все равно принимает участие в общем представлении.

– Да нет, выглядишь вроде не так уж и плохо, – отвечаю я, радуясь, что придумала, как ее поддеть.

Сей Джин делает шаг вперед. От нее пахнет завтраком и розовой помадой, которую она носит со средней школы, потому что хочет превратиться в Бетт.

Когда я въехала в общагу, мы с Сей Джин были не разлей вода, jeol chin, лучшие друзья. Она была мне как сестра. Но в десятом классе все изменилось, когда она пустила про меня слух, заставила комендантов расселить нас и никогда больше со мной не разговаривала.

Это случилось примерно в такое же холодное осеннее утро, как сейчас. Мы сидели у парных столиков, которые нам купила ее мама. Точные копии тех, что стояли в здании Американской балетной труппы. Мама Сей Джин подарила мне такой же, потому что моя мама не могла себе этого позволить. Лампы на них мягко освещали наши лица.

Сей Джин открыла свою косметичку.

– Думаю, тебе нужно чаще краситься, – сказала она, доставая пудру, помаду и румяна. – Особенно на занятия.

– Да с меня все вместе с потом сойдет, – ответила я. Тогда я просто еще не понимала, к чему она клонит.

– Настоящие балерины танцуют накрашенными, и на их лицах совсем нет пота. – Она наклонилась ко мне, приподняла подбородок пальцами и повернула мое лицо к свету, словно была настоящим балетным визажистом, из тех, что красили нас для выступлений. – Не замечала?

Я не ответила.

– Закрой глаза.

Я так и сделала. Я всегда ее слушалась.

Она нанесла на мое лицо пудру – кисточка прошлась по коже, словно крылья бабочек. Сей Джин пальцами нарисовала румянец, а потом провела помадой по губам.

– Эти цвета скроют желтоватый тон.

Мама всегда говорила: «Ты же не хочешь, чтобы твоя кожа стала цвета мертвой курицы?» – и звучало это убедительно.

– Вот такая палетка нам подходит лучше всего. – Сей Джин всегда использовала умные слова вроде «тон», «палетка», и мне это нравилось. Я таких слов не знала.

Она провела кисточкой поменьше по моим векам.

– А это создаст красивую тень. Как будто у тебя складка на веке. Так глаза будут казаться менее раскосыми. Русским не нравятся наши глаза. – Она опустила кисть.

– Да мало ли что им не нравится, – ответила я, прекрасно зная, сколько азиатских девочек сделали себе пластические операции по изменению формы века. И Сей Джин одна из них.

– Всем есть дело до того, что думают другие. Даже если это отвратительно. Это слишком тяжело – не обращать внимания. – Она водила кистью в уголках моих глаз. – Смотри.

Я открыла глаза и потеряла дар речи. Из зеркала на меня смотрела другая девушка – мягче, чем я. Сей Джин наклонилась ко мне поближе, и я заметила, какие у нее большие, совсем оленьи глаза.

– Видишь? Совсем другая.

Я и чувствовала себя другой. Особенной. Прима-балериной или президентом компании. Той, у которой все получается без усилий. Не собой.

Я пыталась выдавить из себя благодарность, но не могла подыскать нужных слов. Сей Джин снова коснулась моего подбородка.

– Ты очень красивая, – прошептала она совсем тихо.

Между нами словно воздух сгустился. Она наклонилась ниже. Я видела две крошечные веснушки у нее на носу и чувствовала ее дыхание на своем лице. Я не могла пошевелиться. Не могла отстраниться. А потом она поцеловала меня – ее розовые губы к моим. Мягкие и теплые. Странное было ощущение. Я еще ни разу не целовалась.

Сей Джин закрыла глаза. Я – нет. Я вообще не знала, что делать и как себя вести. Увидела, как поднимаются ее брови. Она попыталась раскрыть мои губы языком. И я отодвинулась.

– Что ты делаешь? – спросила я. Сердце ухало где-то в горле. В ушах шумело.

Она сморщила нос и покраснела – от груди до лица.

– М-м-м, прости.

Сей Джин повернулась к своему зеркалу и достала помаду. Подкрасилась дрожащей рукой.

Я стерла помаду с губ салфеткой – и ее, и свою. Увидела, что у нее на шее выступил пот. Нужно было что-то сказать. Например, что все хорошо. Что она – моя лучшая подруга. Что я не знаю, почему она меня поцеловала, но я всегда готова помочь ей разобраться в себе.

Я посмотрела на часы. Скоро начнутся уроки. Я поднялась. Сей Джин не пошевелилась. Она сидела, неотрывно глядя на свое отражение в зеркале. Я не знала, что сказать. Подождала ее, но она так и не поднялась. Я подошла к двери.

– И Джун, – позвала она.

Я повернулась. Она смотрела прямо на меня.

– Скажи, что я заболела, хорошо? – попросила Сей Джин, и в глазах ее заблестели слезы.

– Хорошо.

– Я не… Я… – Ее голос дрогнул. – Я просто хотела…

– Конечно, нет, – ответила я.

Хорошие корейские девочки не целуют других корейских девочек. Они целуют мальчиков. И выходят за них замуж. Я хотела спросить, хотела узнать, почему она поцеловала меня и что вообще происходит. Сказать ей, что все будет в порядке. Что я всегда буду рядом.