Страница 39 из 43
- Где же раскопал их, Авдеич? - спросил голощекий Аникушка, толкая локтем соседа.
- Ты, односум, уж не бреши, ради близкого праздника. - Пантелей Прокофьич сморщил горбатый нос и дернул в ухе серьгу. Он не любил пустобреха.
- Я, брат, сроду не брешу, - внушительно сказал Авдеич и с удивлением оглядел Аникушку, дрожавшего, как в лихорадке. - А видал мертвячьи кости, как дом строили моему шурину. Зачали фундамент класть, отрыли могилу. Стал быть, в старину тут у Дона, возле церкви, и кладбище было.
- Что ж костяки-то? - недовольно спросил Пантелей Прокофьевич, собираясь уходить.
- Ручина - во, - Авдеич развел граблястые руки, - голова - ей-богу, не брешу - с польской котел.
- Ты, Авдеич, лучше рассказал бы молодым, как ты в Санкт-Петербурге разбойника споймал, - предложил Мирон Григорьевич и слез с подоконника, запахивая тулуп.
- Что там рассказывать-то, - заскромничал Авдеич.
- Расскажи!
- Просим!
- Сделай честь, Авдеич!
- Оно, видишь, как случилось. - Авдеич откашлялся и достал из шаровар кисет. Всыпав на скрюченную ладонь щепоть табаку, кинул в кисет вывалившиеся оттуда два медяка, обвел слушателей счастливыми глазами. - Из крепости убег зарестованный злодей. Туды-сюды искать - нету. Вся власть с ног сбилась. Пропал вовзят - и шабаш! Ночью призывает меня караульный офицер, прихожу... Да-а-а... "Иди, говорит, в покой ихнего инператорского величества, тебя... сам государь инператор требует". Я, конешно, оробел, вхожу. Стал во фронт, а он, милостивец, ручкой меня по плечу похлопал и говорит: "Вот что, говорит, Иван Авдеич, убег первый для нашей инперии злодей. В землю заройся, а сыщи, иначе и на глаза не являйся!" "Слушаюсь, ваше инператорское величество", - говорю. Да-а-а... братцы мои, была мне закрутка... Взял я из царской конюшни тройку первеющих коней и марш-марш. - Авдеич, закуривая, оглядел потупленные головы слушателей, одушевляясь, загремел из висячего облака дыма, закутавшего его лицо: День скачу, ночь скачу. Аж на третьи сутки под Москвой догнал. В карету его, любушку, и тем следом обратно. Приезжаю в полночь, весь в грязе, и прямо иду к самому. Меня это разные-подобные князья с графьями не пускать, а я иду. Да... Стучусь. "Дозвольте, ваше инператорское величество, взойтить". - "А это кто таков?" - спрашивает. "Это я, говорю, Иван Авдеич Синилин". Поднялась там смятенья, - слышу, сам кричит: "Марея Федоровна, Марея Федоровна! Вставай скорей, ставь самовар, Иван Авдеич приехал!"
Громом лопнул в задних рядах смех. Писарь, читавший объявления о пропавшем и приблудившемся скоте, споткнулся на фразе: "левая нога по щиколотку в чулке". Атаман гусаком вытянул шею, рассматривая колыхавшуюся в хохоте толпу.
Авдеич дернул папаху, - хмурясь, растерянно перебегал глазами с одного на другого.
- Погодите!
- Охо-ха-ха-ха!..
- Ох, сме-е-ертынь-ка!..
- Гык-гкы-гы-ы-ык!..
- Авдеич, кобель лысый, ох-охо!..
- "Ставь само-о-вар. Авдеич приехал!" Ну и ну!
Сход начал расходиться. Тягуче, беспрерывно стонали дощатые промерзшие порожки крыльца. На затоптанном у правления снегу возились, согреваясь в борьбе, Степан Астахов и высокий голенастый казак - хозяин ветряка-голландки.
- Через голову мирошника! - советовали окружавшие их казаки. - Вытряси из него отруби, Степка!
- Ты под силы-то не перехватывай! Догадлив дюже ишь! - горячился, подскакивая по-воробьиному, старик Кашулин и в увлечении не замечал ядреной светлой капли, застенчиво повиснувшей на пипке его сизого носа.
VIII
Пантелей Прокофьевич вернулся со схода и прямо прошел в боковушку, комнату, которую он занимал со старухой. Ильинична эти дни прихварывала. На водянисто-пухлом лице ее виднелись усталость и боль. Она лежала на высоко взбитой перине, привалясь спиной к подушке, поставленной торчмя. На туп знакомых ей шагов повернула голову, с давнишней, прижившейся на ее лице суровостью глянула на мужа, остановила взгляд на мокрых от дыханья завитках бороды, теснивших рот Прокофьевича, на слежалых, влитых в бороду влажных усах, двинула ноздрями, но от старика несло морозом, кислым душком овчины. "Тверезый ноне", - подумала и, довольная, положила на пухлый свой живот чулок со спицами и недовязанной пяткой.
- Что ж порубка?
- В четверг порешили. - Прокофьевич разгладил усы. - В четверг с утра, - повторил он, присаживаясь рядом с кроватью на сундук. - Ну, как? Не легшает все?
На лицо Ильиничны тенью легла замкнутость.
- Так же... Стреляет в суставы, ломит.
- Говорил дуре, не лезь в воду осенью. Раз знаешь за собой беду - не рыпайся! - вскипел Прокофьевич, чертя по полу костылем широкие круги. Аль мало баб? Будь они трижды прокляты, твои конопи: помочила, а теперя... Бож-же-жж мой, то-то... Эх!
- Конопям тоже не пропадать. Баб не было: Гришак со своей пахал, Петро с Дарьей где-то ездили.
Старик, дыша на сложенные ладони, нагнулся к кровати:
- Наташка как?
Ильинична оживилась, заговорила с заметной тревогой:
- Что делать - не знаю. Надысь опять кричала. Вышла я на баз, гляжу дверь амбарную расхлебенил кто-то. Сем-ка пойду притворю, думаю. Взошла, а она у просяного закрома стоит. Я к ней: "Чего ты, чего, касатка?" А она: "Голова что-то болит, маманя". Правды ить не добьешься.
- Может, хворая?
- Нет, пытала... Либо порчу напустили, либо с Гришкою чего...
- Он к этой... случаем, не прибивается опять?
- Что ты, дед! Что ты! - Ильинична испуганно всплеснула руками. - А Степан, аль глупой? Не примечала, нет.
Старик посидел немного и вышел.
Григорий в своей горнице подтачивал напилком крюки на нарезных снастях. Наталья смазывала их свиным растопленным жиром, аккуратно заворачивала каждый в отдельную тряпочку. Пантелей Прокофьевич, похрамывая мимо, пытливо глянул на Наталью. На пожелтевших щеках ее, как на осеннем листке, чахнул неяркий румянец. Она заметно исхудала за этот месяц, в глазах появилось что-то новое, жалкое. Старик остановился в дверях. "Эх, выхолил бабу!" - подумал, еще раз взглянув на склоненную над лавкой гладко причесанную голову Натальи.
Григорий сидел у окна, дергая напилком, на лбу его черной спутанной челкой прыгали волосы.