Страница 38 из 43
На майдане собрался однажды сход: подходили дележ и порубка хвороста. Толпились у крыльца правления в тулупах и шубах, поскрипывали валенками. Холод загнал в правление. За столом, по бокам от атамана и писаря, расселись почетные - в серебряной седине бород - старики, помоложе - с разномастными бородами и безбородые - казаки жались в кураготы, гудели из овчинной теплыни воротников. Писарь крыл бумагу убористыми строками, атаман засматривал ему через плечо, а по нахолодавшей комнате правления приглушенным гудом:
- Сена ноне...
- Во-во... Луговое - корм, а со степи - гольный донник.
- Бывалоча, в старину до рождества в попасе.
- Калмыкам добро!
- Экхе-м...
- У атамана-то волчий ожерелок, ишь голову не повернет.
- Калкан нажрал, боров, дьявол!
- Тю, сват, аль зиму пужаешь? Тулупишше-то...
- Цыган теперича шубу продал.
- На святках ночуют это цыгане в степе, а укрываться нечем, бреднем оделся, забрало до тонкой кишки - проснулся цыган, палец-то в ичейку просунул, и матери: "Ху, маманя, гутарит, то-то на базу и холодишша!.."
- Упаси бог - сколизь зачнется.
- Быков ковать, не иначе.
- Надысь рубил я белотал у Чертовой ендовы, хорош.
- Захар, мотню застегни... Отморозишь - баба с база сгонит.
- Гля, Авдеич, ты, что ль, обчественного бугая правдаешь?
- Отказался. Паранька Мрыхина взялась... Я, дескать, вдова, все веселей. Владай, говорю, в случай приплод...
- Эх-ха-ха-ха!
- Гы-гы-гыыы!
- Господа старики! Как всчет хвороста?.. Тишше!
- В случае, говорю, приплод объявится... кумом, стал быть...
- Тише! Покорнейше просим!
Сход начался. Атаман, поглаживая запотевшую насеку, выкрикивал фамилии раздатчиков, дымился паром, обдирал мизинцем сосульки с бороды. Позади, у хлопающей двери - пар, давка, звучные хлопки сморканий.
- В четверг нельзя назначать порубку! - старался перекричать атамана Иван Томилин и тер пунцовые уши, кособоча голову в синей артиллерийской фуражке.
- Как так?
- Ухи оторвешь, пушкарь!
- Мы ему бычиные пришьем.
- В четверг половина хутора за веном на отвод сбираются. Эк рассудили!..
- С воскресенья поедешь.
- Господа старики!..
- Чего там!
- В добрый час!
- Гу-у-у-у-у!..
- Го-го-го-ооо!..
- Га-а-а-а-а!..
Старик Матвей Кашулин, перегибаясь через шаткий стол, запальчиво взвизгивал, тыкая в сторону Томилина ясеневым гладким костылем:
- Погодишь с сеном!.. Небось!.. Как обчество... Ты сроду поперек становишься. Молодой, дурак, братец ты мой!.. Вот!.. Ишь ты!.. Вот...
- Ты сам до старости ума в соседях занимаешь... - Выпячивая голову из задних рядов, безрукий Алексей частил, примаргивая глазом, судорожно дергал дырявой щекой.
Он шесть лет враждовал со стариком Кашулиным из-за клочка перепаханной земли. Бил его каждую весну, а земли захватил у него Матвей Кашулин с воробьиную четверть, - зажмурившись, переплюнуть можно.
- Замолчь, судорога!
- Жалкую, что далеко - отсель не достану, а то я бы тебя тыкнул, аж красную соплю б уронил!
- Ишь ты, моргун косорукий!..
- Цыцте вы, связались!..
- Вон на баз, там и склещитесь. Право.
- Брось, Алексей, вишь старик наежился, ажник папах на голове шевелится.
- В тигулевку их, какие скандальничают!..
Атаман вплюснул кулак в пискнувший стол.
- Зараз сидельцев позову! Молчать!..
Смолкая, гул прошелся до задних рядов и заглох.
- В четверг, как рассвенется, выезжать на порубку.
- Как вы, господа старики?
- В добрый час!
- Давай бог!
- Ноне стариков не дюже слухают...
- Небось будут слухать. Аль управу не сыщем? Мой Алексашка, как отделял его, было-к в драку кинулся, за грудки хватался. Я его доразу секанул: "Зараз же заявлю атаману и старикам, выпорем..." Посмирнел, слег, как травина под полой водой.
- А ишо, господа старики, получена от станишного атамана распоряжения. - Атаман перевел голос и покрутил головой: стоячий воротник мундира, задирая подбородок, врезался в шею. - В энтую субботу в станицу молодым на присягу. Чтоб к вечеру были у станишного правления.
У крайнего к двери окна Пантелей Прокофьевич, по-журавлиному поджимая хромую ногу, стоял рядом со сватушкой. Мирон Григорьевич в распахнутом тулупе сидел на подоконнике, улыбался в гнедую бороду. На коротких белесых ресницах его пушился иней, коричневые крупные конопины налились от холода кровью, посерели. Около, перемигиваясь, улыбаясь, толпились казаки помоложе, а в середине, сдвинув на плоский лысеющий затылок синеверхую атаманскую, с серебряным перекрестком, папаху, покачивался на носках одногодок Пантелея Прокофьевича - нестареющий, вечно налитой, как яблоко антоновка, румянцем - Авдеич, по кличке Брех.
Служил Авдеич когда-то в лейб-гвардии Атаманском полку. На службу пошел Синилиным, а вернулся... Брехом.
Он первый из хутора попал в Атаманский полк, и диковинное поделалось с казаком: рос парнем, как и все; водилась за ним с малых лет малая придурь, а со службы пришел - и пошло колесом под гору. С первого же дня, как только вернулся, начал рассказывать диковинные истории про службу свою при царском дворце и про свои необыкновеннейшие в Петербурге приключения. Ошалелые слушатели сначала верили, разинув рты, принимали на совесть, а потом и открылось, что - враль Авдеич, каких хутор с основания своего не видывал; над ним смеялись в открытую, но он не краснел, уличенный в чудовищных своих измышлениях (а может, и краснел, да за всегдашним румянцем не разобрать), и врать не переставал. Под старость вовсе свихнулся. Припрут к стене - обидится, в драку лезет, а молчат, посмеиваются - горит к небывальщине, насмешек не замечает.
Был в хозяйстве - дельный и работящий казак, делал все с рассудком, кое-где и с хитринкой, а когда касался разговор атаманской его службы... тут уж всякий просто руками разводил, приседая на землю от хохота, выворачивавшего нутро.
Авдеич стоял в середине, качался на растоптанных в круглышок валенках; оглядывая толпившихся казаков, говорил веско и басовито:
- Ноне казак совсем отменитый: мелкий казак и никудышний. Соплей любого надвое перешибешь. Так, словом, - и презрительно улыбаясь, придавливал валенком плевок, - мне довелось в станице Вешенской поглядеть на мертвые костяки, вон было казачество - это да!..