В ритме сердца

— Я хочу… я правда хочу всё это, но только не в первый раз… не так… Не будь со мной таким в мой первый раз, — её изнурённый, едва слышный лепет, полный неубедительной лжи, взметает шкалу неимоверной злости до максимальной высоты.

— Слушай, ты совсем дура? Уже не знаешь, что выдумать, чтобы добиться желаемого по-своему? Не будет этого. Бери в рот и соси, Лина, либо я сам тебе сейчас затолкаю, — яростно цежу сквозь зубы, натягивая светлые волосы до её болезненно-сладкого вскрика.

— Нет! Прошу тебя, нет! Я ничего не выдумываю. Клянусь, я никогда этого раньше не делала, — врёт, не краснея, текущая передо мной лживая сучка, непонятно чего этим добиваясь.

— Чего ты не делала? Минетов? Ты меня совсем за идиота принимаешь? Стриптизёрша, что не пьёт, не курит, с клиентами не спит и теперь ещё, оказывается, никогда в своей жизни минетов не делала? В это я должен поверить? — спрашиваю я с ядовитым ехидством, небрежно сжимая её скулы, заставляя её рот открыться шире.

— Адам, пожалуйста, остановись и послушай меня, — хрипло просит она, резко обхватывая руками мой член, чтобы избежать решительного вторжения. И это простое прикосновение вновь действует на меня подобно разряду тока, вынуждая меня сдавленно зарычать и отдаться в плен своей похоти, что дарует Лине несколько секунд на то, чтобы нервно сглотнуть, прикрыть глаза и, продолжая дрожать, на выдохе выдать: — Я никогда никому не делала минетов и вообще ни с кем не спала. Я девственница, Адам, — её осипшие слова с превеликим трудом достигают моего слуха. С мгновенье я даже застываю, пытаясь убедить себя, что всё правильно расслышал. И, когда её признание наконец доходит до центра моего пропитанного похотью мозга, я неконтролируемо срываюсь на смех. Громкий, нервный, сатанинский, отдающийся во всём моём естестве неистовым гневом.

Я схватываю лгунью за плечи и мощным рывком поднимаю с колен, желая вблизи посмотреть в её глаза бессовестные.

— Лина, я убью тебя сейчас! Ты, бля*ь, это понимаешь? Вот тут уж я клянусь, кладя руку на сердце: разорву тебя на части, если ты и дальше будешь продолжать мне врать и вести себя в том же репертуаре, — встряхиваю её податливое тело, как тряпичную куклу, не соображая, что вообще вытворяю.

— Адам, пожалуйста. Успокойся. Я должна была тебе раньше сказать об этом, — её сиплый голос вконец срывается, но она отчаянно продолжает шептать, хватаясь за мои плечи. — Я не вру… Не вру… Поверь мне. Это правда. Я никогда это не делала. Никогда.

И тут у меня будто земля вся из-под ног уходит, а остатки кислорода исчезают из лёгких, когда она отводит свой невменяемый взгляд с моего лица в сторону.

Она отвела, мать её, свой взгляд в сторону!

А это значит… Не может быть.

— Повтори, — приказываю я не своим голосом. Глухим, надтреснутым, дрожащим. В ожидании сдавливаю свои руки на ней до предела, заставляя её поморщиться в болезненной гримасе, всхлипнуть, но тем не менее произнести:

— Я ещё девственница! Я не вру… Ты же видел меня вне клуба. Никто на меня никогда даже не смотрел, куда уж ещё захотеть такую невзрачную пацанку? У меня никогда ни с кем ничего не было. Вообще ничего. Той ночью в приватной комнате с тобой я впервые за всю жизнь целовалась с мужчиной. Поверь мне, Адам… Пожалуйста, поверь, — и она опять это делает — не выдерживает прямой связи с моим взглядом и опускает ресницы.

Я судорожно вздыхаю и теряю счёт времени, пока в моей голове по частицам складывается мозаика из проносящихся на предельной скорости отрывков воспоминаний из непонятных моментов её смятения, ошарашенного взора на мой член, как на восьмое чудо света, и нестираемых из моей памяти кадров той ночи, когда Николина с ледяным ужасом смотрела на меня, раз за разом повторяя в своих криках одно и то же:

«Не трогай меня! Я не делаю этого… Я никогда это не делала. Не надо!»

Я выдыхаю ещё раз — шумно, протяжно, потрясённо до неизъяснимости: как такое вообще возможно? Как?

И дело не только в роде её деятельности, но и в смелости эротических фантазий, которые даже на секунду не подпускали ко мне возможность подобной вероятности. Все её тайные мысли, уже успевшие засесть в подкорке моего сознания, состоят исключительно из страсти, огня, порочного разврата и полного отсутствия страха перед их исполнением, что девственницам в корне не присуще.

Их у меня было немного, но мне прекрасно известен тот вид страха, что обильно пропитывает плотские мысли невинных девиц. И, учуяв его, я всегда заведомо исключаю вероятность секса с ними, имея на то одну существенную и крайне неблагоприятную для девушек причину, ужас перед которой сейчас в одно мгновенье пробуждает меня из глубокого забытья «очарования».

Сквозь туманный сгусток мыслей я вижу расширенные зрачки морских глаз Лины, отчаянно просящих ей поверить, её горящую кожу, покрытую следами моих грубых терзаний вместе с дрожащим, хрупким и, как оказалось, ещё никем не тронутым телом, и понимаю, что мой животный гнев к ней бесследно испаряется, словно его никогда и не было. Зверь во мне безгранично счастлив, он прямо-таки упивается мыслю о том, что будет первым вкушать столь желанный, сочный, лакомый и идеальный для него кусочек. А я… Я тоже счастлив. Я тоже радуюсь так, как никогда прежде ничему не радовался. Так, что неудержимо таю от счастья, словно лёд в её маленькой ладошке, но тем не менее это не мешает мне также крушиться на осколки от знания того, что предстоит пережить моей дикарке, которая и так уже натерпелась от меня вдоволь.

— Адам, почему ты так долго молчишь? — её неуверенный шёпот с дрожащими пальчиками, робко притрагивающимися к моей щеке, неумолимо наполняют меня доселе незнакомым теплым чувством — блаженным, трепетным, насыщенным, заставляющим каждый атом тела парить в невесомости. — Всё в порядке? Ты чего побледнел? Неужели моя девственность тебя так напугала? — с лёгкой насмешкой спрашивает Лина, даже не представляя, чем для неё могла кончиться та ночь, если бы я не сумел вовремя остановиться. От этой горькой мысли и вида её лихорадочного состояния, до которого я свирепо её довёл, моё сердце пробивает чем-то раскалённо-острым. Мощно. Безжалостно. Насквозь. Так, что вся грудная клетка начинает агонизировать, наполняя меня удушающим пламенем.

Господи, да что со мной такое? Что за безумное помешательство? Я же таким никогда не был! Я никогда не мучил женщин своей силой, а только доставлял им удовольствие. Зачем же с ней я это делаю? Она же этого не заслуживает! Она ведь даже не знает, что со мной творит.

Она просто дрожащая, упёртая девочка с самым дурным характером из всех, что я встречал. Такая маленькая, хрупкая, но настолько волевая и сильная, что, даже пылая в нечеловеческих мучениях страсти, ей удалось не только сбросить с моих глаз кровавую пелену одержимости, но и подорвать всю мою годами несокрушимую опору, тем самым зародив во мне необходимость добровольно сдаться. И это желание мне больше не убить в себе. Не изменить. Не изгнать из мыслей. Его мне остаётся лишь принять. Смириться. И сделать то, что когда-то поклялся самому себе никогда не делать, — подчиниться.

— Адам, да скажи же ты что-нибудь наконец, — тихий сип Лины наполняется беспокойством, когда она ладошками накрывает мои щёки и пьяными глазами тщетно пытается считать с моего лица всю правду.

А правда в том, что…

— Ты в самом деле особенная, Лина, — скорее для самого себя твёрдо произношу вслух эту безусловную истину, которую нет больше смысла и дальше отрицать. — Чёрт бы тебя побрал, во всём умудрилась удивить меня, выделиться, нарушить общую закономерность. Ты особенная. И совершенно не понимаю, о чём все эти тупоголовые слепцы думали, когда смотрели на тебя? Ты самая красивая, непредсказуемая и несносная из всех, кого я когда-либо знал. И теперь уж я точно уверен, что у тебя никого нет и не было. Теперь я точно знаю, что ты только моя, дура ненормальная, — сокрушённо выдыхаю я и начинаю тереться носом о её румяное лицо, покрывая короткими поцелуями влажный лоб, носик, губы, мою любимую родинку на подбородке, сползаю по шее к груди, целую каждый мой укус и тёмное пятнышко на нежной женской коже. Знаю, её тело нуждается сейчас далеко не в мягких ласках, но в них впервые в жизни нуждаюсь я. Размазня во мне торжественно взбирается на трон в желании залечить все нанесённые мной раны, и я ему в этом нисколько не мешаю, потому что сам того желаю.