Царь горы

– Густо пишешь, Виктор Павлович! Густо! Твои тексты просты и понятны, как жизнь! Вот, скажем, в рассказе про украинский борщ – аж ложка торчит! – хвалил его Жуковский.

Когда же по сокращению штатов Борисов вылетел из армии, подобно пробке из бутылки шампанского, Жуковский с распростёртыми объятьями принял его в журнал «Рассвет» заведующим отделом публицистики.

…В утренний час в редакции было пустынно. Основная масса сотрудников приходила на работу к двенадцати. Только за стеклянными дверями корректорской горел свет.

«Суламифь Марковна здесь. Значит, и Изя уже на месте…», – констатировал Борисов, проходя по скрипучим половицам коридора в свой кабинет.

Он, по выработанной годами армейской привычке, являлся в редакцию пораньше: ему нравилось работать с рукописями в тишине, да и думалось в это время лучше.

Сегодня Борисову надо было сдать материалы в следующий номер.

«Если заявление Жуковского о прекращении финансирования соответствует действительности, то этот номер может стать последним вообще…» – но Борисов всё же надеялся, что пробивной и пронырливый главред что-то придумает и журнал не закроют…

Он планировал сегодня поговорить с «Шерочкой и Машерочкой» без посторонних ушей, поэтому отложил свои дела и направился к Лифшицам.

Мамаша и сынок Лифшицы были парочкой колоритной и постоянно в редакции обсуждаемой. Грузная и седовласая Суламифь Марковна опекала своего сорокалетнего сына, работавшего в «Рассвете» верстальщиком и «компьютерным гением», как будто ему только вчера исполнилось пять лет. Она приводила Изю на работу и уводила с работы таким же манером, каким мамаши уводят своих детишек из детского сада – за руку. Раз по сто на день эта «идеальная мать» заглядывала в «компьютерную», чтобы поинтересоваться, как у Изи идут дела, не голоден ли её «милый мальчик», не открыта ли у него форточка, из которой непременно сквозит, и он-таки может простудиться и заболеть… А как она ухаживала за ним на редакционных посиделках! Как зорко следила, чтобы Изя не выпил больше трёх рюмок и закусывал после каждой! При этом Суламифь Марковна всё время подкладывала ему на тарелку самые вкусные кусочки, а после окончания застолья торопливо собирала остатки угощения в пакетик – «сыночку Изечке» на завтрак…

Борисову особенно нравилась история о том, как Лифшицы ходили на поминки к старейшей, знавшей лично Горького и Бажова, поэтессе Холминской, почившей на сто втором году жизни.

– И зачем мы только дома поели?.. – горестно вздыхала Суламифь Марковна на следующий день. – Такой вкусный супчик был у Изабеллы Юрьевны на поминальном обеде, что хотелось вторую порцию попросить…

Но мамаша Лифшиц вообще-то любила не только своего Изю и покушать, но и всемирную литературу тоже. Она была страстной поклонницей Бродского и Аполлинера, чей «Мост над Мирабо», старательно грассируя на подозрительном французском, читала на каждом из редакционных застолий, вызывая восторги у одной части публики и недовольство у немногих прочих, обожающих Рубцова и Есенина.

К Борисову она всегда относилась по-доброму. Его стихи снисходительно величала «традиционными» и вполне себе «стихами», хотя, конечно, не идущими ни в какое сравнение с произведениями её кумиров. Особенно Суламифь Марковна любила поговорить с ним о российской политике и глобальных мировых проблемах, смоля при этом одну за другой сигареты с ментолом.

Курила она всегда и везде, невзирая на таблички «Не курить!» и Федеральный закон «О запрете курения в общественных местах». Главред Жуковский, скрипя зубами, мирился с этим её недостатком, как с неизбежным злом: Суламифь Марковна была лучшим корректором в городе, да и без Изи журнал так красиво не сверстать…

Борисов сам никогда не курил и курящих дам не любил. Вредная привычка Суламифь Марковны его тоже раздражала. Но, несмотря на облако дыма, постоянно клубящееся вокруг неё, он уважал эту ироничную даму, умеющую в нужный момент терпеливо выслушать собеседника и дать мудрый совет. Ему нравилась её самоирония по поводу собственной внешности. Суламифь Марковна слегка косила на левый глаз, но не стеснялась этого, а отшучивалась: «Я таки всегда гляжу налево!»

В вопросах политики их взгляды никогда не сходились. Хотя она, в неизвестно когда случившейся юности, успела поработать партучётчицей в райкоме партии и считала Борисова как бывшего политработника «нашим человеком», но звала его «закоренелым консерватором». Сама же предпочитала придерживаться сугубо либеральных идей. Однако не упускала случая покритиковать и либералов.

Вот и на этот раз, когда он заглянул в корректорскую, Суламифь Марковна, глядя куда-то мимо, воскликнула:

– Виктор! – Она всегда называла его на французский лад, делая ударение на последнем слоге. – Эти либералы – это же чёрт знает что такое!

– Здравствуйте, Суламифь Марковна! О чём это вы? – не понял Борисов её спонтанной тирады.

– Как это о чём? Конечно, об этом Ельцин-центре… О нём же все только и говорят… Вы разве телевизор не смотрите?.. Тоже мне – бывший политработник! Слышали, сколько он стоит?

– Кто? Телевизор?

– Да нет же – Ельцин-центр! – Суламифь Марковна закатила глаза. – Это же уму непостижимо! Семь миллиардов! И это всё наши с вами государственные деньги! Прикиньте: только из бюджета области – два миллиарда! Да этих деньжищ хватило бы, чтобы наш «Рассвет» издавался, пока мой Изя не станет дедушкой, и его внуки тоже не станут дедушками, и внуки внуков Изи… Подумайте только, до конца двадцать первого века подписчики могли бы получать наш прекрасный журнал… Теперь, надеюсь, вы меня понимаете, Виктор? – Она глубоко затянулась и выпустила в сторону Борисова струю дыма.

«Похоже, и она знает, что нас не будут финансировать со следующего месяца…» – закашлялся он.

– Ах, Суламифь Марковна! Кхе-кхе… Что нам с вами эти деньги, потраченные на Ельцин-центр? Пусть бы себе стоял, если бы вреда не приносил… Кхе-кхе… Главное то, чему там молодёжь учат, какие идеи ей в голову закладывают! А если идеи разработаны за «бугром» и против нашей истории нацелены, то это никакими деньгами не компенсируешь… И нашим с вами «Рассветом», увы, тоже! Кто теперь из молодых читает литературные журналы?

– Да-да, – подхватила Суламифь Марковна. – Вы совершенно правы, Виктор: идеи и молодёжь – это главное! – Она снова глубоко затянулась, запрокинула голову и выдохнула дым, который тут же окутал её седое чело наподобие фимиама.

Воспользовавшись возникшей паузой, Борисов перевёл разговор на то, что волновало его:

– А что бы вы, Суламифь Марковна, посоветовали человеку, узнавшему, что его жена спит с другим?.. – Он едва не добавил «мужчиной», ибо в век сплошной толерантности уточнить половую принадлежность в разговоре о том, кто с кем спит, уже не стало казаться чем-то диким, как, впрочем, и сами разговоры на подобную тему, но тут же прикусил язык – Суламифь Марковна в вопросах пола придерживалась вполне консервативных взглядов, и это уточнение было неуместным.

Она повела косящим глазом так, точно хотела вернуть его на нужное место:

– Вы это, простите великодушно, Виктор, о себе или вообще интересуетесь?

– Вообще. Для своего нового рассказа… – ляпнул он первое, что пришло на ум.

– А скажите в таком случае, господин сочинитель, ваши герои, ну, этот муж и эта его жена, таки любят друг друга? – Новая тема пришлась ей по душе.

– Наверное, любят… – замялся Борисов. – Полагаю, что да.

Суламифь Марковна смяла своей пухлой рукой пустую пачку из-под сигарет:

– Тогда пусть родят ребёнка, и все эти глупости волновать их перестанут.

– А если им уже поздно? – Борисов невольно выдал себя и тут же оправдался: – Герой мой, он мне почти ровесник, ему уже шестой десяток идёт, а жене его – за сорок!

– Родить никогда не поздно, – уверенно изрекла Суламифь Марковна.

«Ещё бы вспомнила библейскую историю про Авраама, которому было восемьдесят шесть лет, когда он впервые стал отцом, а второго сына обрёл в девяносто девять… Хорошо Суламифь Марковне рассуждать о детях: она не знает, что такое потерять своё чадо… – Борисов вспомнил их с Серафимой любимую дочь, трагически погибшую в пять лет. Тогда всё и начало сыпаться… – И с Ингой я детей не захотел именно потому, что боялся новых потерь…»