Страница 10 из 40
Петр крепко сжал руку друга:
– Зрит Хосподь, я завсегда с тобой. Што б ни случилось, я…
– Айда в лагерь. – Арапов улыбнулся и подмигнул есаулу, заметив блеск в его глазах. – А пока продираемся сквозь кусты, обскажи, как обстоят дела в Яицке славном?
Кочегуров сплюнул, поморщился и посмотрел на свои сапоги:
– Здравствуют все. Токо вот… – Он неожиданно запнулся и, схватив атамана за рукав, остановился. – Погодь, Василий. То, об чем поведать собираюсь, не для ушей других.
Арапов недоуменно посмотрел на озабоченное лицо есаула:
– Аль стряслось че?
– Как знать. – Кочегуров пожал плечами и посмотрел в сторону. – Да не пужайся ты зазря, Василий. С Яицком все в порядке. Казаки в поход собираются. Для Степки вот весть худую привез я. Уж не прогневись, атаман.
– Сказывай.
Есаул видел, что Арапов начал горячиться. Глаза атамана сверкали, словно он собирался испепелить ими прибрежный лес. Он разволновался, но держал себя в руках.
– Сказывай, грю, не томи.
– Никифор Погадаев ево Нюрку умыкнул, – со вздохом выложил Кочегуров. – С Тимофеем они зараз воровство учинили. Прямо среди бела дня девку подхватили, к седлу приторочили и были таковы.
– Вот змий окаянный! – Лицо Арапова мгновенно стало злым. – Видать, мало секли его батогами на майдане. Правильнее б было башку ему снесть!
– Энто он башку снес Тимохе свому, – ухмыльнулся Кочегуров.
– Брату?
– Ему, единоутробному. Што уж они ни поделили промеж себя, одному Хосподу ведомо. А Тимоху сыскали апосля недалече от Яицка без башки.
– А Никифора? Поганца энтого сыскали?
– Утек змий безродный и Нюшку с собою увез. Погоню во все концы отрядили, да куды там. Запоздало спохватились. Нюшку он на заимку изначально свез, надругался над девкой и айда на Исеть али на Дон, хто его знат теперя.
– Христа на нем нет, вор каянный. – И Арапов так сжал рукоятку сабли, что пальцы побелели. Он с ненавистью посмотрел в ту сторону, в которой, по его убеждению, находился Яицк. – Ежели доведется с ним свидеться…
Смотревший на атамана Кочегуров и без слов понял, как туго придется Никифору, если судьба вдруг сведет его с Василием Араповым.
– Степке казать али как? – Он выжидающе посмотрел на сосредоточенное лицо друга.
– Ни в коем разе. – Арапов ткнул кулаком в ствол березы и шагнул в направлении лагеря. – Пущай живет ожиданием весточки. Глядишь, все и образуется!
– Сумлеваюсь я в том, – поплелся за ним есаул. – Все жданки прождет, а апосля…
– Апосля што-нибудь удумаю. Обскажу все как есть и што деять посоветую, – сказал атаман с отчаянием и тоской. – Попадись мне токмо энтот злыдень! Самолично отсеку башку белужью.
Беглецы шли медленно, осторожно обходя ямы с водой. Иногда дорогу перегораживали огромные деревья, с корнями вырванные рекой во время разлива. Следовавшая за Никифором Нюра аккуратно перелезала через них, разглядывая мощные, уже обветренные корни.
Казак молчал. Он лишь угрюмо шел вперед, раздвигая сильными руками ветви и густой дикорастущий кустарник. Нюра постоянно видела перед собой его широкую спину, слышала тяжелое дыхание и вспоминала, что случилось с ней после похищения.
Часто перед глазами вставала картина той грозовой ночи, когда зарубивший собственного брата Никифор привез ее на заимку. Все последующие события словно изгладились из памяти. Вот уже много дней и ночей бредут они по лесу берегом реки, а куда? Коня Хана пришлось застрелить: дикий кабан выпустил внутренности бедному животному. А коня покойного Тимофея…
Впереди показалось озеро. Никифор ускорил шаг, как будто озеро могло исчезнуть, если не поспешишь. А оно словно дожидалось их в своих тенистых, заросших деревьями берегах. Идти вдоль берега становилось все труднее. Ноги утопали в тине, но Никифор упрямо шагал вперед, подыскивая место для стоянки. Наконец они дошли до заросшей густой травой полянки, которую казак сначала придирчиво осмотрел, после чего сбросил с плеч на землю котомку и сел. Нюре ничего не оставалось, как присесть на ствол поваленного дерева и ждать.
Солнце поднялось уже высоко, наступил жаркий летний день. Нюра покосилась на Никифора, который продолжал молча сидеть, поджав под себя ноги и уставившись на водную гладь озера. У нее сжалось сердце. Гнетущее отчаяние все больше наполняло душу. Будучи не в силах терпеть больше эти мучения, Нюра встала, сделала шаг в сторону Никифора, но тут же остановилась, встретившись с его жестким взглядом.
– Ну, чево бельмы пялишь? Икона я тебе? – Он сузил глаза и растянул губы в язвительной улыбке. – И че я в те сыскал, не пойму! Кабы не ты, язва, и брат был бы цел, и я бы щас не бродил лешаком по лесам здешним.
– Себя за то кори, Никифор. – Нюра потупила взгляд, но продолжила: – Кабы ты, окаящий, я бы…
– А ну замолчь, лярва!
Никифора лихорадит. Он задыхается и хрипит:
– Колдовка треклятая! Чертова сука. Ешо што брякнешь, нагайкой буду драть. Убью, так твою перетак. Как вшу прихлопну, даж пикнуть не успешь.
Он замолк, словно поперхнулся, и с тоскою посмотрел на девушку. И она поняла его. За месяц скитаний она научилась понимать Никифора и всегда мирилась с приступами его злобы. Кому, как не ей, знать о грехе, который гложет душу убийцы. Обычно при всплесках ярости казака Нюра отмалчивалась: «Пущай мучится, злыдень!» Но сегодня Никифор был особенно не в духе, судя по его подрагивающим губам и побелевшему лицу.
Вместо того чтобы уйти в себя и смолчать, Нюра неожиданно упала на колени перед своим мучителем и со слезами на глазах запричитала:
– Да-а! Убей меня! Заруби мя, Никифор! Христом Богом прошу, убей.
– Че энто ты? Аль ополоумила? – Никифор напрягся. На лбу у него выступили капельки пота. – Че боронишь-то? Ну?
– Убивец ты, душегуб! – Нюра сжала кулачки и что было сил ткнула их в землю. – Все одно не жилец я. Так не мучь меня, удави! Все легше одному-то от кары в лесах хорониться.
Никифор взревел. Глаза его стали стеклянными.
– У, пропадина! Вот безгляд окаящий… И все на башку мою! Ах, одрало б тя, зараза! Ты… ты брата мово сгубила, лярва, колдовка! Вот я щас тя…
Он вскочил, но выхватил нагайку из-за голенища сапога, а не саблю из ножен, как хотела Нюра. В неистовстве он разодрал на себе ворот рубахи, подошел вплотную к девушке и замахнулся. А она напряглась и спокойно смотрела на него. Своим видом Нюра сознательно провоцировала казака на решительные действия.
– Будь ты проклята, тварь подколодная. – Никифор опустил руку, бросил нагайку и сел на траву, обхватив голову руками.
Удивительным было влияние брошенного им проклятия на Нюру. Кровь ее закипела, в душе проснулись мысли и стремления, каких она, женщина беспечного и мирного нрава, никогда раньше не знала. Глаза ее воодушевленно засверкали. Поднявшись с колен, девушка гордо расправила плечи и воскликнула:
– Спужался, нехристь? Ты горазд только сабелькой махать! Ты ровно пес бездомный, и взять с тя нече. Будь я не бабой, а казаком, по-иному поговорила б с тобой за… – Глаза Нюры, разгораясь, уперлись в лицо Никифора. – Душегуб ты и убивец!
Она замолчала, ожидая реакции казака, которая обещала быть бурной. Но Никифор не кинулся на нее с перекошенным яростью лицом и саблей наголо. Он лишь бросил на нее затравленный взгляд, полный муки, и тихо, словно оправдываясь, сказал:
– Отчыпысь. Рубать Тимоху не мыслил я. Сам не ведаю, как случилось зло тако. Верно, бес меня тады попутал.
Нюра с изумлением смотрела на Никифора, не понимая, перед ней он оправдывается или перед самим собой. Она не ответила ему. Неожиданно послышался приближающийся конский топот. Вскоре из леса выехал небольшой отряд всадников. Впереди на приземистой лошадке ехал огромный мужик с густой бородой. За ним следовали мужички возрастом помладше. Пики и обнаженные сабли сверкали на солнце.
Никифор и Нюра, побледнев, переглянулись. По лицу казака скользнула тень. Он выхватил из ножен саблю, из-за пояса пистолет и приготовился к бою.