Диминуэндо

– Да ладно, – бормотали жены, тихо крестясь. – Хуже чем было не будет.

Люди себя успокаивали, как могли, сравнивая красных с белыми, белых с красными. Были и скептики, и выжидающие, всякие были. И те, кто шел записываться под знамена освободителей тоже.

После того разговора, Таня, старавшаяся воззвать в том числе и к отцовскому чувству, перестала смотреть в глаза мужу. Последняя попытка его уговорить, совпала с днем, когда она подобрала листовку, сброшенную с аэроплана. Поймала, как сделали многие другие. Листочки тихо падали, касались земли, покрывали скамейки, ложились на воду. В реку никто залезать не хотел, потому спустя время, отсыревшая бумага уже не выглядела корабликами, а превратилась в желто-серые пятна, плывшие по течению и иногда цепляющиеся за какую-нибудь корягу.

Таня читала, возвращалась к началу, проговаривала губами, словно это могло помочь изменить смысл и, оглянувшись на других, спрятала листовку в рукав. Она не хотела смотреть в лица. Казалось, что все, кто только что, как и она узнал о грозящей опасности, ринутся к мосту прямо сейчас, а им – Светланке, Мише, родителям и ей – не хватит места.

"Всем, кому дорога жизнь, предлагается в течение двадцати четырех часов со дня объявления, оставить город и выйти к американскому мосту. Оставшиеся после указанного срока будут считаться сторонниками мятежников. По истечение двадцати четырех часов пощады никому не будет, по городу будет открыт самый беспощадный ураганный артиллерийский огонь из тяжелых орудий, а также химическими снарядами. Все оставшиеся погибнут под развалинами вместе с мятежниками, с предателями, с врагами революции рабочих и беднейших крестьян".

Таня положила листовку перед мужем, как только тот сел за стол. Аппетит пропал. За них все определили. И за мать с отцом и за Светланку и за старика-паралитика Никольского, живущего в доме напротив. "Хорош мятежник", – Звягинцев закурил.

– Мы не имеем права, Миша. Подумай. Ты не можешь, не должен, – Таня говорила торопливо, уткнувшись лбом в спину мужа. – А потом мы повенчаемся, давай? Это боженька на нас сердится, потому все у нас не так.

Звягинцев чуть не проговорился. Он хотел сказать, что уже обвенчан. Венчание прошло полтора года назад, в тихой церквушке Борисоглебска. Тайно, на их с Машенькой грех, один на двоих. Свидетели – полуслепой старик со старухой, приглашенные самим батюшкой, все кланялись да вытирали слезящиеся глаза, радовались.

– Перед богом беру тебя…

– Перед богом…

Звягинцев смотрел в окно. Недалеко было такое же – широкое, приветливое, зовущее полуночным светом.

И разговор он помнил, как любой другой; до слова, до жеста. С Машей он чувствовал себя не притворным, простым и искренним. Когда Михаил Николаевич говорил, она с каким-то почти детским восторгом слушала его, а если была не согласна, отвечала безапелляционно, часто резко, со страхом замечая, как удивлен Звягинцев. Он чаще стал смеяться и хотел проводить здесь времени больше, чем мог себе позволить. Маша не спрашивала о его семье, но он был ее семьей.

Как-то зимой, провожая Михаила Николаевича, Маша поправляя шарф и глядя на него, как если бы хотела быть на его месте, тихо проговорила: "Не уходи". Звягинцеву показалось, что нужно остаться. Он шел по улице, освещенной тусклыми фонарями, и все думал – а так ли было нужно.

– Маша, тебе надо уехать.

– Только с тобой, – руки обвили шею.

– Подожди, Маша. Я серьезно, – цвет глаз Звягинцева превратился из дымчато-серого в темно-синий. – Это не шутки. – Он отошел, отвернулся и, вновь закурив, начал говорить; страстно, волнуясь, останавливаясь и продолжая. – Маша, я взываю к твоему разуму. Не хочу напоминать, знаю, тебе может быть… неприятно. Мои хотят уехать из города. Мы уедем, – Михаил Николаевич затянулся, выдохнул. – У нас дочь. Ей всего шесть. Она ничего плохого не сделала. Ну, может быть, ковыряла в носу, но за это ведь человечек не достоин смерти, так? Уезжай. Уезжай тоже. Пусть этот кошмар, что обрушится, а он обрушится, Маша, ты встретишь далеко отсюда. Только не ругай меня. Ты – не ругай. До остальных мне нет дела. Может, изначально все было обречено, не знаю. Сомнения губительны на самом деле. Это от недостатка сна. Или от того, что тебя часто нет рядом. К чему стремился все это время, все – ты. Видит бог, как я люблю. Так любят жизнь. Босоногое детство с игрушкой-сабелькой. Я не хочу заглядывать в будущее, не то, чтобы это дело неблагодарное, нет, …просто знаю, что на земле нам скоро не увидеться. Не перебивай. Пройдет немного времени, недели три, это ведь мало, да? И ты согласишься.

Звягинцев говорил, говорил… Он не слышал, как Маша подошла на цыпочках, совсем тихо.

– А если это наша последняя ночь?..

Она не стала последней, были еще. Нежные, отчаянные, другие.

– Ты заставила меня писать стихи.

– Я не заставляла, – женщина улыбалась, глядя озорно. – Представила. Ты сидишь за столом, а я держу над тобой секиру и требую – пиши.

Лицо его сияло. Мальчишеское самодовольство не думало уходить и от этого Маша смутилась больше, чем если бы Михаил Николаевич нахмурился, отвел взгляд, пресек ее слова, наконец.

– Да ну тебя, – покраснела Маша.

К середине июля по приказу командования красных, в город была переброшена артиллерийская батарея. Расположились на Туговой горе. Разрушенными в первую очередь оказались Демидовский лицей, Успенский собор, духовная семинария. Пополнение к белым, если и являлось, несмотря на свое стремление победить любой ценой, оставляло эту цену тут же. Потери шли за потерями. Железнодорожная станция, единственная надежда на помощь из Архангельска была отбита. Силы таяли, как мартовский снежок.

Родители Михаила Николаевича уехали раньше. Таня, торопливо одевая Светланку, до последнего оглядывалась на дверь. Миша обещал придти к обеду. Не дождавшись, закрыла комнаты на ключ и, засунув тот в тайник, подхватила дочку на руки.

– А папа? А папа? – все спрашивала Светланка, вертя головой.

– Папа догонит, он приедет к нам. Я ему написала, солнышко. Не волнуйся. Папа приедет завтра.

Таня шла быстрым шагом. Было тяжело и страшно. Она не решилась отдать Светланке кладь, только сказала, чтоб дочка не ерзала. Светланка притихла. Она решила быть очень послушной, потому обхватив мамину шею, не мешала пустой болтовней.

– Барыня драпает, а шаль бантом завязать успела! – загоготали на улице. Реплику бросил худой, высокого роста человек с неприятным красным лицом. В изломе губ затаилась озлобленность и сам он казался чем-то больным.

Звягинцев пришел домой вечером. Не застав своих, успокоился.

Жители бежали, окапывались, спасались в погребах и подвалах, зарывали имущество в ямах. Слухи, что на помощь красным пришли латыши, что они зверски расправляются с мирными жителями, ломают, грабят ценное, скоро нашли подтверждение, дошла очередь до Рождественской улицы. Оставаться в управе не было никакого резона и Звягинцев, пообещав себе, что идет туда в последний раз, подумал, что неплохо было бы раздобыть "бердянку".

Тем временем по городу расклеили новое обращение. На этот раз призыв к жителям города другой стороны. Михаил Николаевич не мог бы ответить, воздействовал ли он на людей. После того, как город воевал не на жизнь а на смерть, слова воззвания казались ему не ко времени. "Только единая, собранная, сплоченная национальной идеей Россия, – писалось, – должна выйти победительницей в начавшемся разгаре борьбы. Перст истории указал на наш город и нужно верить, что Бог спасет Родину в тяжелую настоящую годину. Воспрянь же Русь и крикни клич и принеси еще жертву для освобождения. Нужно твердо помнить и отчетливо знать, что выход только в победе, мужестве, самоотвержении. Твердо решившись отстоять свое благополучие, нужно собрать все свои душевные и телесные силы и довести дело до конца, не предаваясь малодушию и унынию…"