Диминуэндо

– Ну, значит, ночь. Идут. На что я привыкший, а тут струхнул. Луна ржавая, чужая. И оград в два раза больше. И крестов.

– Да хватит тебе, старый, детей пугать.

– Не, деда, страшно, рассказывай. Только всё, – мальчишки уселись на пол и, сперва отмахнувшись от бабкиных яблок, взяв по одному, стали тихо хрустеть, ненадолго замирая.

– А чего всё? Из ниоткуда появились. Хоть и не спал, а не видел.

– Как вурдалаки?

– Вурдалаки, – протянул дед. – Те медленно ходят, а эти пошушукались и разбежались кто куда. Где пяток, где вшестером.

Весть не ползла, разлеталась дребезжащим стеклом, выбитыми ставнями да глухими криками.

Сто пять собравшихся на Леонтьевском кладбище под началом полковника Перхурова, вооружились, и еще раз сверив данные, разошлись группами. Если бы сторож вгляделся в их лица, он наверняка бы отпрянул и уступил дорогу, попадись на ней. Люди молчали, крестились, уходя. Говорил лишь один густой бас и то глухо, занижаясь.

Знающие рассказывали, будто на всех восставших пришлось двенадцать револьверов. И только. Как бы то ни было, этого количества хватило, чтобы в ночь с шестого на седьмое июля советская власть в городе оказалась обезглавленной. Внезапная решительность и злость определили новый день. Центр был занят. Где-то шли короткие бои, но к часу по полудню о коммунистическом отряде напоминало лишь древко знамени да валявшаяся табличка – "штаб большевиков" еще ночью алевшая над дверью губернаторского дома. Били точно, молниями – телеграф, почта, радиостанция, казначейство.

Местные сплетни, приняв форму хроники, разносились от двора ко двору, закружив сарафанное радио кадрилью.

Вечер явился в дом Звягинцевых подтверждением сведений с приглашением Михаила Николаевича продолжить службу в городской управе. Бывший преподаватель Демидовского лицея до революции большевиков занимался делами исключительно хозяйственными и не героическими; работой водопроводов, канализации и электростанций, считая что, несмотря на обилие политических течений, исправное освещение улиц еще никому не вредило. Он обладал необыкновенной природной памятью: не забывал того, что прочел или слышал, помнил всех, кто когда-либо был ему представлен, иной раз поражая подробностью последней встречи, обстоятельствами и разговором, какой произошел при этом. Его можно было бы назвать добрым, если бы не колючий взгляд дымчато-серых глаз и баловнем судьбы, если бы не смутное время.

Накануне, когда Таня расстилала постель, а мать убирала со стола, Звягинцев улыбнулся, услышав разговор. Дочка, любопытная непоседа, все мучила деда расспросами – чем отличаются белые от красных. Сперва дед повелся, начав объяснения о двух берегах одной реки, тем, мол, не суждено быть вместе: находятся друг напротив друга. Но когда Светланка привела свой довод – берега встречаются на дне – дед свел беседу к нарукавным повязкам.

– У белых на рукаве или белая повязка или трехцветная.

– Все, доча, спать.

– Ну, папа, – закапризничала девочка, ища поддержку у матери. Та молчала, казалась грустной или усталой, и Светланке захотелось хоть что-нибудь сделать, пусть даже напугать, только бы мама посмотрела в ее сторону.

Бои возобновились на следующее утро. С окраин они подбирались к центру, а встретив сопротивление, неожиданно отступили вновь.

Михаил Николаевич пропадал на службе, иногда оставался ночевать там, Таня все больше боялась и, чувствуя недоброе, пыталась воздействовать на свекра и свекровь, убеждая их оставить город, уехать, хотя бы и на время, пусть в деревню, пусть в глушь, но уехать.

Румяная и смешливая, после родов, когда Светланка так долго появлялась на свет, а поговорка "сорок дней у роженицы во сенях стоит гробница" чуть не стала пророческой, Татьяна изменилась. Роды подкосили здоровье, а с ним и чувство к жизни обострилось. Лишь иногда лицо ее загоралось от решимости, выражая уверенность и непреклонность. Говоря о войне, Таня вовсе не считала, что русские должны либо умирать, либо побеждать, что ее действительно пугало – братоубийство. Когда бьется одна кровь. Не в прямом смысле брат на брата, а русский с русским. Хуже по ее мнению быть не могло.

Накануне возвращаясь по Варфоломеевской домой, в очередной раз злясь на непробиваемость мужа, она услышала разговор, холодом ворвавшийся в душу.

– Интересно, кто его? Белые или красные? – спросила торговка, лузгая семечки.

– Какая разница, – пробормотал в ответ кучер, забирая кулек и отправляясь восвояси.

– Бедняжка. Где Христа взять? – тетка вздохнула и, поглядев еще раз, отвернулась. Разговор затих. Затихла и сама улица. Таня перестала слышать звуки. Она только увидела лежащего у дороги мальчонку лет восьми, какие обычно продают газеты. След от штыка запекся, над ним неторопливо желто-зеленым перламутром кружили мухи.

"Как пуговицы", – пронеслось в замутненном сознании. Нехорошее предчувствие большего кошмара заняло место увиденному. Подкатило к горлу тошнотой.

Этим же вечером, спотыкаясь в рассказе, Таня начала разговор об отъезде вновь. Говорили громко, не думая, что их услышат. Женщину била дрожь, справиться с волнением ей очень хотелось, но выходило плохо.

– Да услышь ты! – кричала она в сердцах и, пытавшись совладать с собой, начинала говорить тише. – Ты никогда не был героем. Оставь это ради бога. Все, на что ты был годен – это рассказывать лицеистам о Цицероне, – Таня осеклась, поняв, что обидела, тут же попыталась оправдаться. – Миша, меня сегодня звали смотреть баржу смерти. Ты понимаешь? Они ходят на нее смотреть. Люди.

"Баржей смерти" назвали корабль с согнанными на него советскими работниками. Водяная тюрьма стояла посередине Волги в назидание иным. Кто-то говорил, что слышал стоны умирающих, кто-то – что все это выдумки и баржа просто баржа.

– Милая, – Звягинцев пытался не ругаться, говорить без горячности, поспешности. – Я устал. Я совершенно не хочу продолжать этот разговор. Давай отложим.

– Да поздно будет!

– Не будет, – морщина на лбу обозначилась глубже, резче чем прежде. – О побежденных не судят по словам победителей. Впрочем, как и наоборот, – добавил он, уходя в комнаты.

– Прекрасно. Только ты сам запомни эти слова. Пригодятся.

Он был удивлен. Пожалуй, впервые лицо жены выражало злобу.

Вечером супруги не общались. Пришли родители, Светланка с расширенными глазами принялась рассказывать, как возводят на набережной укрепления, а мальчишки ходят важные и просят дать им винтовки.

Сверху город напоминал каравай. Широкий, усеянный золотыми маковками церквей. Приземистый и патриархальный, он не загорался соломой от каждой новомодной искры, неспешно обсуждая надобность веяний. Извозчики у "Винного и колониального" взялись посмеиваться над очередной вывеской. О нищете населения говорило лишь то, что кучеры перестали пить. Нужно было кормить лошадей, а желающих проехаться становилось все меньше с каждым днем.

Разговоры сводились к фронтовым сводкам, как к разговору о погоде. Только если обсуждение последней заканчивалось в любом случае, первая тема не имела временных границ.

– Удержат?

– Не.

Звягинцев раньше других узнал, что со стороны Всполья началось наступление красных, но дома ничего не сказал. Он говорил о другом – что Толгский монастырь стал базой восставших, что через него есть связь с волостными центрами и деревнями, а митрополит Агафонел поддерживает освободителей и молится.

Город затихал. Было ли это предчувствие или выжидание сказать сложно, но все реже раздавались призывы с торговых мест, а лавки стали закрываться на час раньше обычного.

– Скоро начнется, – твердили мужики. – Серьезное.