Страница 22 из 64
— Мне, к сожалению, 63 года, я старше тебя, Генрих, зовут меня Андрей Андреевич Степанов, я родился аж в 1957 году. Но будет лучше, если ты будешь звать меня Сашей, а то окружающие удивятся, если оговоришься. Тем более, что сейчас я — как бы третья личность: во мне есть что-то от Андрея Андреевича и что-то — от Саши. У меня даже почерк изменился.
— Да, на это и Лиза обратила внимание, что Саша стал писать по-другому — как-то более рублено, что ли, исчезла округлость букв и само написание их стало несколько иным.
— Но это и не письмо Андрея Андреевича. У нас изменилась орфография, исчезли яти и еры, написания букв стали проще, не в моде и всякие завитушки. И все же у Андрея был другой почерк, конечно, да и 63 года против 22-х.
— Но у вас, наверно, живут лет 200, болезни побеждены, все счастливы, как у Оуэна и Сен-Симона, — ага, мы и социал-утопистов почитывали!
— Нет, Генрих, средняя продолжительность жизни в России — 72 года, болезни есть и не все живут в достатке и счастливы. Техника — да, шагнула вперед, но люди остались такими же, есть в них и добро и зло, зависть и щедрость, трусость и храбрость.
Дальше разговоры пошли о том, какая у нас техника, были ли люди на Луне и так далее — стандартный набор, практически то же, что и с Сашей, не буду здесь повторяться.
— А что еще вызвало подозрения? — спросил я Генриха.
— Да много чего. Самостоятельность, бесстрашие — вон как ты с полицией обошелся, я и то растерялся, а ты — нет. Всего сам умеешь добиваться. Опять, гимнастика эта — вон как ты тело в порядок привел. С дедом общий язык нашел и сумел договориться. Ты вообще умеешь с людьми обо всем договариваться, и с простым людом уважительно говоришь и высоких чинов не боишься — вон Сергею Александровичу прямо в глаза смотрел, а перед ним и генералы глаза опускают, как же — великий князь и Московский губернатор: захочет, в порошок сотрет. Я было думал, это оттого, что ты в любой момент можешь обратно к себе улететь или гипнозом каким обладаешь — раз и внушишь всем все, что захочешь, а теперь вижу, что ты обычный человек. И главное — это твои знания — сейчас на Земле этим никто не обладает.
Поговорив так больше часа, мы замерзли, хотя на улице было 1–2 градуса ниже нуля, а мы были тепло одеты, и пошли в дом.
Согревшись чаем с вареньем и баранками, мы пошли в кабинет. Я плотно прикрыл дверь и увидел удивленный взгляд Генриха
— Генрих, я просто хочу, чтобы наш разговор остался в тайне и не хочу, чтобы хоть что-то услышала Лиза.
— Так она первая и заподозрила тебя, еще, когда ты застеснялся ее и встал с кровати по малой нужде. Саша бы так не сделал, он к ней привык больше, чем к матери. Это она попросила сегодня меня с тобой поговорить, чтобы объясниться. Я уже сказал ей, что она права в своих подозрениях, но беспокоиться нечего.
Я подумал, что правильно говорил Горбатый в исполнении Джигарханяна: "Бабу не обманешь, она сердцем все чувствует", а вслух сказал:
— Конечно, Лиза всегда была рядом с Сашей, по-моему, она ему ближе, чем мать, хотя Саша очень тяжело переживал разрыв с матерью, что и послужило причиной его ухода в себя. Но мне кажется, что мать довольно холодно относится и к Саше и к тебе с Лизой.
— Да, она большая эгоистка и Павла Ивановича она все время заставляла зарабатывать деньги, к тому же, изменяя ему. Я однажды застал ее с уланским поручиком в довольно интимной ситуации, но Павлу ничего не сказал.
— Дед мне тоже что-то намекал и про Ивана с Николаем как-то нелестно отзывался, а вот про тебя и Лизу я ничего плохого от него не слышал.
— Зато я много чего от него слышал, когда мы потеряли первенца и Лиза едва не отдала Богу душу, а еще потом, когда выяснилось что больше детей у нас быть не может. Поэтому, как ты мог заметить, я к нему теплых чувств не испытываю, то же могу сказать и о Лизе. Давай не будем больше говорить на эту тему, хорошо? Лучше давай поговорим о наших научных делах.
Я согласился и дальше речь пошла о наших проектах. Генрих работал с Михелем, последние дни практически не вылезая из лаборатории. Результат — индиго получен и привилегия на него готова к заявке, они и текст успели набросать. Есть с чем поехать к деду, надо до Рождества успеть — вот уедут Генрих с Михелем в Германию на свое европейское Рождество, вот тогда и поеду.
С сульфаниламидом вроде все тоже прояснилось. Хотя, без Михеля Генрих бы ничего не сделал, все же Михель — талантливый химик, надо будет ему к Рождеству приличную премию выписать, пусть у себя на родине пивка попьет вволю.
Заявку на привилегию писать пока еще рано, не все ясно с финальной стадией синтеза сульфаниламида, но промежуточные этапы пройдены. Генрих вносит все в лабораторный журнал — он очень тщательно готовит каждый эксперимент, записывает навески и концентрации ингредиентов, даже источник происхождения этих ингредиентов, регистрирует температуру и влажность в помещении перед проведением каждой реакции, а уж температуру раствора и его рН регистрирует с максимальной точностью.
К опытам с тринитротолуолом мы не возвращались, больше ничего взрывать не приходилось, нам хватало дел с индиго и стрептоцидом (сульфаниламидом).
Тут Генрих спросил меня кто я по специальности в своем времени. Пришлось рассказать, что Андрей был инженером по высокопроизводительным вычислительным машинам, которые могут моделировать эксперименты, не проводя их.
— А, вот откуда слово алгоритм! Ты вообще довольно часто говорил слова и даже фразы, которые в этом веке не понял бы никто. Я уже не говорю про формулы. Я вообще-то думал, что ты как-то связан с медициной или химией.
— Последние два десятилетия Андрей работал с моделированием реакций, проходящих в организме человека, но как математик. Он неплохо знал математику и то, как заставить машину работать в правильном направлении — вот те самые алгоритмы как последовательность действий, своего рода инструкция для машины, написанная понятным ей кодом.
Мы еще немного поговорили и я отпросился спать, так как устал за сегодняшний день. Генрих ушел, но все же он был какой-то взвинченный, видимо не все успел у меня выспросить, что хотел. Да ладно, завтра поговорим, подумал я засыпая. Проснулся я от взрыва во дворе. Окна комнаты выходили на Полянку, но и тут грохнуло будь здоров как. Чувствуя неладное, я нацепил брюки и туфли на босу ногу и выскочил в коридор. В коридоре было темно и я чуть не столкнулся с Лизой, босой и в ночной рубашке, дверь в их спальню была открыта и я успел рассмотреть битые стекла на полу и сполохи огня над лабораторией.
— Быстрее, там Генрих!!! — крикнула Лиза.
Я опрометью скатился по темной лестнице и выскочил в сад. Над лабораторией стояло зарево, крыши не было видно. Кругом валялись обломки дерева, камня и черепицы с крыши. Той стены, что к забору и где была печь, практически не было. Внутри все было завалено обломками, битой лабораторной посудой и уже вовсю полыхало.
Я стал руками разгребать обломки там где стоял лабораторный стол, — в этом месте Генрих сидел чаще всего, наблюдая за реакцией и ведя журнал. Я чувствовал, как трещат волосы на голове — жар становился нестерпимее, а я не видел Генриха. Может его здесь и нет? Вот под руку попало что-то мягкое. Неужели нашел?! Не веря себе, я отбросил какую то доску, мешавшую тащить что то податливое на ощупь, похожее на полу пальто. Но это была всего лишь лабораторная кошма, которую мы держали, как и ведро с песком, на случай возгорания. Вокруг стал распространяться едкий химический дым. Я почувствовал, что задыхаюсь и, не выпуская кошму из рук, выпрямился и бросился к пролому, надеясь глотнуть свежего воздуха и достать воды.
На пожар уже сбежались соседи. Некоторые просто глазели, но другие пытались тушить огонь. По цепочке передавали ведра с водой от садового колодца и здоровенный мужик, вроде как конюх соседей, выливал их одно за другим в огонь.
В толпе крикнули — вот он, аптекарь, нашелся! Я обернулся, но понял, что они просто приняли за Генриха меня. Меня за кого угодно можно было признать в обгоревшей рубахе, закопчённого и страшного. Лиза тоже стояла тут, женщины удерживали ее от того, чтобы она не бросилась в огонь. Услышав слово "аптекарь", Лиза перестала рыдать (я еще никогда не слышал таких рыданий!), узнала меня и крикнула: