За нами Москва.

«Ночью с 27 на 28 октября в боях под Тимковом батальон потерпел поражение. Командир батальона пропал без вести...» — в лучшем случае так напишут в донесении о нас.

Эти ужасные мысли вырвали меня из оцепенения.

«Батальон не должен погибнуть, а комбат не должен пропасть без вести».

Сказав это сам себе, я вскочил и зашагал.

«Не Попова, так Краева найду, они где-то тут, невдалеке», — думалось мне, и я подался наискосок влево.

Вдруг я оказался у одиночной стрелковой ячейки — окопчика, вырытого с колена. В окопе, по грудь в воде, сидел немец в пилотке, с откинутой на задний бруствер головой.

Я сначала вздрогнул, мороз пробежал по всему телу. Потом осмотрелся. Около трупа на земле никакого оружия не оказалось.

Видимо, я бродил по позициям боевого охранения немцев. Значит, они прибыли сюда еще до сумерек, раз успели вырыть одиночные окопы неполного профиля. «Немец убит, значит, здесь побывали наши, выбили боевое охранение», — рассуждал я, подаваясь еще наискось назад, влево. Теперь я шел по немецкому косогору. Вдали показался человек. Мы, видимо, заметили друг друга одновременно. Остановился он, остановился и я, вынул пистолет из кобуры, снял с предохранителя. «Если окликнет по-немецки, нажму на курок, расстояние каких-нибудь двадцать пять шагов». Видимо, мы оба боялись открыть себя. И почти одновременно каждый из нас подался на свою левую сторону. Так и разминулись. Я побрел дальше. Позади, в высоте — источающие далекий свет немецкие ракеты, стрекотня пулеметных очередей. Когда обернулся, над Тимковом взвились три красные ракеты. Это немцы из Тимкова кому-то дают сигнал. Может быть, эти три ракеты означают: «Тимкову угрожает противник», или просто: «Вошел в соприкосновение с противником»...

Предо мною вырисовывается темный силуэт большого стога сена. Прислушиваюсь. Фыркают лошади. Русский говор. Наши! Иду смело. Не дождавшись оклика, спрашиваю:

— Что здесь за курортники расположились?

— Ми, товарищ комбат, — вытягивается передо мной стройная фигура, — сержант Джиенышбаев, — представляется киргиз.

Признаюсь, читатель, когда я услышал его «ми», слезы радости выступили у меня на глазах. Стараясь быть строгим, я спросил:

— Почему вы здесь?! — Не помню дальше, какими резкими упреками я наградил сержанта, но помню, что потом опустился на сено, приказал дать мне закурить и молча слушал доклад сержанта на киргизском языке вперемежку с русскими словами.

Слушая сержанта и жадно затягиваясь самокруткой, я осмотрелся вокруг: у стога журавлем торчало дуло орудия; поодаль, за лафетом, сундуком темнел зарядный ящик: четыре коня в упряжи то с хрустом ели сено, то, мотая головами, звенели разнузданными удилами. На разостланном сене сидело около двадцати наших бойцов. Глядя на них, я думал: «Вот мои бойцы, мое орудие, мои кони... Значит, комбат пока еще не пропал без вести». При этих мыслях меня опять охватывал приступ гнева и того беспредельного недовольства собой, когда во всем винишь и себя, и своих начальников.

Я жадно вдыхал едкий дым самокрутки. Гнев таял.

Сделалось легче.

Из рассказа Аалы я выяснил: Попов со своей ротой, преодолевая трудности переправы, крутой подъем на гору, липкую грязь пахотного поля, шел по заданному азимуту. Дошел до Тимкова, наткнулся на боевое охранение противника, атаковал, выбил его, ворвался в Тимково, но тут же, попав под осветительные ракеты и перекрестный огонь заранее подготовленных огневых точек, вынужден был отойти. Видимо, он ждал подмоги: справа — от Филимонова, слева — от Краева, а с тыла — поддержки комбата. Увы!.. Это был всего лишь замысел командира батальона, его мечта. А боевая жизнь показала странную разницу между замыслом и практикой, между мечтой и конкретной обстановкой. Комбат получил необдуманное приказание свыше, а сам принял необоснованное, не соответствующее конкретной боевой обстановке решение, без учета условий местности, времени, погоды, состояния людей. Это ему удавалось и «сходило» на «отлично» на учебном полигоне перед картонным «противником» и «условными данными», а под Волоколамском ему всерьез сказали: «В бою не шутят!» Конечно, эти строки пишутся теперь, а тогда? Тогда я думал совсем иначе.

Давайте вернемся к тогдашней обстановке.

— Где же рота? Где командир? Где политрук? — прервал я сержанта.

— Мой расчет и еще два отделения пехоты, товарищ комбат, волокли орудие и зарядный ящик буквально на плечах, на каждом шагу вязли, а лошади выбивались из сил. Впереди завязался бой. Немец начал освещать, поливать из пулеметов, швырять мины. Трескотня — не знаем, где свои, где чужие, товарищ комбат. Ко мне прибежал посыльный от командира роты и говорит: «Лейтенант приказал вести огонь!» Я думаю: куда стрелять, ничего не вижу...

— Ну и ответил бы ему: «Не вижу — не стреляю», — перебил я сержанта.

— Как же, товарищ комбат, бой идет, немецкие минометчики тоже не видят. Ну, я и решил тоже подать свой голос. Подряд выпалил, чередуя, десять осколочных и десять бронебойных.

— А бронебойные зачем?

— Они ведь трассируют, товарищ комбат.

— Значит, на психику?..

— Как же, и они палили, и мы палили, ориентируясь лишь по направлениям.

— Кишкарт (покороче)! — приказал я на киргизском языке сержанту.

— Ляпбай (слушаюсь)! Затем наши шли назад. Кто-то сказал, что политрук роты тяжело ранен. Немец все освещал, стрелял из пулеметов, минометов. Мы тоже пошли назад. Лошади не тянут, люди выбились из сил. Тут стог сена. Мы больше часа здесь, товарищ комбат.

В это время вдали опять раздались звуки пулеметных очередей. С воем пролетело и, шлепнувшись в грязь почти рядом со стогом, разорвалось несколько мин.

Я встал с места. В воздухе выли мины, шелестели снаряды. Огненными фонтанами вздымались частые разрывы.

— Значит, красные ракеты — это вызов огня по Тимковским горам, — говорю я Аалы. — Немец ведет огонь, подготовив данные по карте, по площадям.

«Неплохая у них организация, — думаю про себя, — налет мощный».

Неожиданно слышу крепкое русское ругательство.

— Ложись!

— Эй! Краев! Бегом ко мне! — ору во все горло, узнав Краева по голосу.

— Ложись!

— Эй, Краев! Галопом ко мне.

— Бегу!

— Где ты до сих пор болтался?

— По-честному говоря, товарищ комбат, заблудился, только теперь, кажись, вышел на свое направление, — признался Краев. — Долго искали переправу, вброд идти было рискованно. Боялся, как бы не потопить пулеметы.

— А теперь даже к шапочному разбору опоздал. Попов увел свою роту; видимо, решил не блуждать во тьме.

— Куда же он ее увел, товарищ комбат?

— Наверное, в Волоколамск.

Я стал Краеву все рассказывать.

— По всему видно, что перед самым наступлением темноты немцы были уже в Тимкове. Думаю, что это их ГПЗ или разведотряд. Дождь и темнота заставили немцев остановиться в Тимкове, и они выставили охранение.

В это время позади нас шлепнулась и разорвалась с глухим треском мина, а затем в поле там и сям возникли красные вспышки нескольких разрывов.

— Противник думает, что мы подкрадываемся прикрываясь темнотой, — продолжал я прерванный разговор. — По всем признакам, в деревне не так уж много немцев, не больше одной роты. Враг боится, поэтому освещает, обстреливает, сигнализирует своим о том, что встретился и столкнулся с нами, просит помощи, вызывает подкрепление.

— Давайте вышибем, товарищ комбат, — говорит Краев.

— Попов ушел, ты опоздал, Филимонова еще нет. Мы упустили момент, потеряли много времени. Взвод за взводом, роту за ротой терять в такой тьмище... Нет, Краев, атаковать не будем.

— А если он пойдет?

— Нет, не пойдет.