Страница 10 из 87
Я приказал Краеву послать связного за Рахимовым, развернуть роту в боевой порядок, занять оборону и открыть огонь из пулеметов. Джиенышбаева послал за полутора взводами, оставшимися от роты Попова.
Пришел Рахимов и доложил, что Филимонов еще не подошел, Попов не отыскался, взвод связи с хозвзводом не пришли, есть ли у нас соседи — еще не установлено...
Потом он сообщил, что у Краева станковые и ручные пулеметы не могут вести огонь, так как во время движения — перебежек по лужам, по месиву раскисшего пахотного поля — все механизмы забились грязью.
Это сообщение Рахимова огорошило меня. Я молчал, не зная, что и сказать. Я понимал, что без полного разбора, чистки и смазки пулеметов устранить задержку невозможно.
«У нас нет ни связи, ни питания, ни порядка, и к тому же грязь, по существу, обезоружила нас. С самого вечера я бегаю от командира к командиру. Бегаю без толку»...
— Что дальше делать прикажете, товарищ комбат? — прерывает мои грустные размышления Рахимов.
— Выставить боевое охранение; людей отвести в укрытие — где-то под горой есть сараи. Все пулеметы вынести с поля, идти с ними в племхоз, вычистить, смазать и вернуться. Когда подойдет Филимонов, его людей расположить в племхозе на отдых.
— Как доложить штадиву, если прибудет связной?
— Доложите, что в захвате Тимкова противник на три-четыре часа упредил нас. Попытка атаковать одной ротой не увенчалась успехом. Решил занять оборону на Тимковской высоте одной ротой...
Точный, исполнительный Рахимов ушел.
Джиенышбаев привел остаток роты Попова. Командир взвода лейтенант Терещенко был тяжело ранен в правое плечо. На рану была наскоро наложена повязка. Лейтенанта трясла лихорадка. Стуча зубами, Терещенко доложил: их рота атаковала сначала боевое охранение, затем подошла к Тимкову. Во время движения, перебежек и атаки пулемет за пулеметом отказывали. Как выразился Терещенко, в руках он держал не винтовку как огнестрельное оружие, а тяжелую дубину с примкнутым штыком. Попов приказал отойти...
Соорудив из плащ-палатки носилки, мы укрыли лейтенанта сеном и отправили его в племхоз, наказав Рахимову эвакуировать его дальше.
Бойцам я приказал расположиться, вернее, — вкопаться в стог сена, сам забрался на самую вершину стога: немцы изредка освещали местность и выбрасывали мины.
Джиенышбаев принес сухие портянки и белье и, несмотря на мои протесты, стянул с меня сапоги, говоря:
— Вас же давно трясет озноб, товарищ комбат, смените белье и переобуйтесь.
Я разделся.
— У-у-у! — вырвалось у меня, ошпаренного холодным воздухом.
Сержант своей сильной рукой начал безжалостно мять мои мышцы, как сыромятину, и шлепать по голому телу, потом протер меня грубым солдатским полотенцем... После такого массажа, в сухом белье я, зарывшись в сено, забылся.
— Товарищ комбат! Товарищ комбат! — тормошил меня Аалы. — Уже рассвет.
Я поднялся. Киргиз смотрел на меня так радостно, как радуется человек, откачавший утопленника. Он подал мне мое тяжелое походное снаряжение. Туго затянув ремень, я сел.
— Сколько времени я спал, Аалы?
— Часа три, товарищ комбат.
— Кто-нибудь приходил сюда?
— Приезжал политрук Бозжанов с вашим коноводом.
— Где они?
— Покормили коней и уехали обратно.
— Что они сказали?
— В домах, при свете коптилок, всю ночь на разостланных плащ-палатках разбирают и чистят оружие.
— Попов нашелся?
— Нет пока.
— Хозвзвод прибыл?
— Сказывали, пока нет.
— Самый лучший окоп и лучшее прикрытие здесь — этот стог. Вы отсюда не уходите. Будите людей. Тех, кто дежурил, положите спать. И до самого начала боя не будите. А я пойду.