Тринадцать ящиков Пандоры

И время припустило, частя и теряя секунды. Все, что случилось потом, так и осталось в памяти Томаса: рывками и обрывками.

Хумбал, все еще рыча, приседает на задние лапы и прыгает — мягко, но стремительно.

Томас пытается развернуть штуцер, но двадцать два дюйма старого доброго «бейкера» непривычно длинны по сравнению с кинетическими метателями, к которым его руки, оказывается, успели привыкнуть. Он ведет стволом — так быстро, как только может, но знает уже, что не успеет.

Гудвин Бладджет с мокрым от пота лицом мечется взглядом от сэра Артура к летящему хумбалу; но ружье держит крепко, щелкает кремнем на курке о полку.

Амар оказывается рядом с герцогом, пинает его в бедро, отталкиваясь навстречу хумбалу: нож он держит обратным хватом у плеча, взлетает над несущейся на сэра Артура тушей демона. Нож опускается, чтобы вонзиться в шею твари.

Герцог отшатывается, и пуля из ружья Бладджета уходит впритирку по его груди, а пуля вторая — Фицпатрик тоже успел спустить курок — прошивает тело между плечом и шеей герцога (воротник наливается красным, и красным брызгает на щеку; красное, думает еще Томас, не ихор). Пуля из пистолета ирландца, пробив сэра Артура, бьет в голову хумбала, куда-то рядом с ухом. Тот дергается, нож Амара мажет, пропарывая шкуру, а сам «зеленый» соскальзывает набок, по черно-рыжему боку зверя — прямо под когтистую лапу.

Только теперь Томас успевает крикнуть: «Макги! Нет! Бладдж…» — и больше не успевает ничего: ствол наведен и щелкает, срываясь с боевого взвода, курок, а видит Томас только яростный зрачок хумбала — тот, кажется, даже пульсирует. Ровно до того момента, как в него вонзается пуля из живородного серебра.

Передняя лапа сбивает раненого герцога, но она уже расслаблена, поэтому когти не рвут плоть, а лишь вспарывают добротное английское сукно. Зато в последней конвульсии дергается лапа задняя, и Амар хрипит, булькая кровью.

А с другой стороны хрипит Гудвин Бладджет, с недоверием глядя на рукоять охотничьего ножа, торчащую из груди. Колени его подламываются, он падает на бок и больше не встает. На лице Фицпатрика довольно глупое выражение, пустая рука вытянута в сторону господина негоцианта: похоже, ирландец все же убил своего британца.

Томас бросается к хрипящему «зеленому», мажась в кровь, из пасти хумбала воняет мертвечиной, из разодранного живота Амара хлещет кровь, между пальцами его видны сизые кишки, дыхание прерывается, замирая, а Томас повторяет: «Все хорошо, теперь все будет хорошо, все будет по-прежнему, верно?» — и тогда в уцелевшем глазу хумбала вспыхивает желтое пламя, и низкий жуткий голос в голове Томаса произносит: «Нет».

И все наконец замирает.

А в наступившей тишине слышится голос Артура Веллингтона, генерал-губернатора страны Ксанад, героя Британии и нечеловека:

— Кажется, пуля вашего ирландца сломала мне ключицу.

Итак, он мертв.

Подумать только, сколько ошибок было сделано и сколь многое удалось угадать!

И вот о чем я еще думаю: если бы не трагическая и нелепая случайность с перстнем Александра Холла, если бы камень треснул в оправе по ту сторону от завесы, а не по эту — чем бы все закончилось?

Они стремятся перейти сквозь нее — демоны и боги страны Ксанад. Стремятся, но не могут. Ни сами, ни оседлав слугу-человека. Единственный путь — укрыться в кристалле, в драгоценном камне, как случилось некогда с душой Проливающего Кровь.

Я видел его в ярости. Но потом, когда сэр Артур сказал, что Бог ушел, серебро в его пальцах оставалось серебром — к нашему с Фицпатриком удивлению.

Доктора говорят, что герцог выздоровеет. Не знаю, рад ли я этому. Теперь, после смерти Гудвина Бладджета, я не понимаю, чему верить. Если одержимый демонами убивает человека за то, что тот предал людей ради власти, полученной из рук демонов же… Чувствую, мир сделался куда запутанней, чем был еще вчера.

Фицпатрик пока что останется здесь. Он, конечно, рвется отбыть со мною, но раны его заставляют усомниться в вероятности безопасного перехода. Герцог приказал выдать ему три капли амброзии — и это несмотря на тот выстрел моего ирландца.

Я же завтра утром покидаю страну Ксанад: с ее богами, демонами и новым человечеством, что зреет, даст Господь, на благо нам, людям обычным. Но ведь и придется сюда возвращаться. И что-то делать с демонами и богами.

С собой у меня будет два трофея: голова хумбала и серебряный перстень, который носил Гудвин Бладджет. Теперь, когда я знаю, что в нем скрывается, брать его в руки страшновато, но меня слишком тянет к нему. Пусть уж он станет знаком моей победы.

Нашей победы.

Несколько беспокоит меня лишь одно: тот фокус с «душой камня», который устроил Гудвин Бладджет в последнюю нашу встречу. Ведь, если верить Фицпатрику, рано или поздно весть, которую покойный негоциант вложил в меня, придется кому-то передать. Если, конечно, весть и вправду вложена…

Фицпатрик — в шутку, но сжимая кулаки — просит следить за знаками в небесах и на земле: мол, если тут все ждут Человека-в-Терниях, потомка колена Иудина, то не дождемся ли мы там, у себя, и потомка из колена Данова?

— Значит, демоны?

— Боги, сэр. Полагаю, их нужно называть именно так: боги.

Томас сидел, слыша толпы на улицах: всю дорогу сюда, в Министерство, ему пришлось прокладывать путь сквозь них. Небо было окрашено в багрянец, над заводами по ту сторону Темзы вставали султаны дыма, там и сям вдоль дороги высились на движущихся платформах королевские гвардейцы с психокинетическими ружьями наперевес.

Он посмотрел на душевода:

— Мне жаль, сэр, что мы не успели.

— Зато вы справились с остальным. Господин премьер-министр будет доволен.

— Мне жаль, — повторил Томас.

— Да, для Ксанадской Торговой компании это серьезная утрата. Теперь, когда король…

Душевод не договорил и чуть опустил плечи.

Томас дотронулся до перстня, ощутив под пальцем трещину, рассекавшую камень.

— Конечно, это слабое утешение, сэр, но, полагаю, это уже не был Гудвин Бладджет, какого вы знали. Увы, мы не могли поступить иначе: он намеревался убить герцога. Если бы не Фицпатрик…

— Как он, кстати?

— Я позволил себе, сэр, просить герцога, чтобы Макги выдали немного амброзии. И думаю, ирландец вскоре присоединится к нам.

— Ну что же… Тогда еще одно, — душевод запустил пальцы в карман сюртука. — Я знаю, вас уже проверяли по возвращении, однако…

Шиллинг, сверкая, как рыбья чешуя, покатился по столу.

— Конечно, сэр, — Томас улыбнулся и накрыл монету ладонью. — Простите, а у вас это заколка из Ксанада?

— Это? — спросил душевод чуть рассеянно. — Да. Прекрасная работа, верно?

— Верно, — кивнул Томас и, продолжая улыбаться, негромко проговорил три слова.

Душевод дернулся, обмяк на стуле.

Томас поднялся, сделал пару шагов, оперся о подоконник. Монета на столе за его спиной посверкивала золотом.

Странно, но он продолжал помнить все, что случилось там, в лесу. И все до того, как — уже после прохода сквозь завесу — произошло Слияние. Помнил мертвого Гудвина Бладджета, окровавленных Амара и герцога, нависающую над ним, Томасом, морду хумбала. Воняло мертвечиной.

Он даже помнил — теперь — слова покойного мастера Гудвина, те, которые он говорил, раскачивая перед глазами Томаса монету на цепочке: «…и когда вас выпустят, расколите камень на моем кольце». И — запах сухой, прокаленной солнцем степи, а затем все изменилось. Навсегда.

Томас, глядя на толпу за окном («Пусть живет королева!» — доносилось из людского моря), вытащил из кармана сюртука коробочку сандалового дерева, открыл. Всмотрелся в игру крупного рубина, украшавшего изысканный золотой гребень.

Рубина, привезенного из Железного леса. Камня, который изменит все.

— Пусть живет королева! — проговорил негромко.