Время зверя

Они улетели на рассвете в Лондон, не зная, когда вернутся и вернутся ли снова в это место на земле. Александр не говорил этого вслух, но и им постепенно завладевали мрачные думы, предчувствие чего-то неизбежного, что скоро должно было произойти, и предотвратить это он был не в силах.

– Будь, что будет, – мрачно думал он, смотря в окно самолета, улетавшего вместе с ними на север. – Главное, чтобы мы оставались вместе в этом круговороте событий. – Он крепко сжал руку Анны, сидевшей рядом с ним, и не отпускал до самого окончания полета.

***

Начались съёмки, и в течение следующих трех дней Дим не разрешал себе приближаться к Софи, избегал разговоров и даже случайных взглядов, чтобы не позволить силе желания снова пробудиться в нём. Они вставали рано утром, с восходом солнца, снимали до обеда, потом возвращались в дом и отдыхали до заката. Тогда они снова выходили с оборудованием в поле, чтобы сделать серию снимков в прозрачном закатном свете. Грозы больше не было, и финальная сессия всё откладывалась на потом.

– Как бы нам не пришлось здесь задержаться в ожидании стихии, – смеялась Софи в разговоре с менеджером, искоса поглядывая на Дима, но его взгляд рассеянно блуждал, избегая останавливаться на ней. Теперь она могла вести с ним диалог только сквозь объектив своей камеры, и тогда он смотрел на неё, безучастно, внимательно, страстно, как того требовал образ, потом отворачивался, а в перерывах уходил в сторону. Казалось, что он равнодушен ко всему происходящему и ждёт, чтобы тягостные для него съёмки поскорее закончились, но на самом деле в его груди бушевала буря. С тех пор как он убил зверя, жажда крови в нём только усилилась, и в конце концов он вышел на охоту за человеком.

– Я обещал Анне больше не убивать, – бормотал он вполголоса, бродя после захода солнца по деревне, – но уж несколько глотков крови я могу взять у этих фермеров. – И он заходил в дом, очаровывал мужей, ласкал жён, брал у них немного крови и шёл дальше, невидимый, безмолвный призрак, не оставляющий следов. Он молча страдал, наблюдая картины тихой семейной жизни, и неведомое прежде ему смятение поднималось из глубин его души. Он так давно был погружён в небытие, что забыл про человеческие страсти, страдания и радости, и вот теперь эти невинные люди, безмятежно возделывающие землю, напоминали ему о его собственной, так давно, безвозвратно ушедшей во тьму веков смертной жизни.

– Вы сами не понимаете своего счастья, – думал он, глядя на этих людей. – Вас не одолевают ни голод, ни смертельные болезни, вы живёте в праздности и сытости, ваш труд не пригибает вас к земле, у вас есть всё, что нужно для счастья. Ваших близких не заберет Чёрная смерть или очередная война, так почему же вы продолжаете страдать? Есть ли среди вас хотя бы один по-настоящему счастливый человек? И ты, Софи! Ты счастлива в своих творениях, своей самодостаточности, ты не обременена материнством или другими повседневными заботами, ты порхаешь беззаботно, принимаешь любовь и почитание как данность, и при этом ты продолжаешь быть несчастной. Что за капризное создание человек, что ему всё мало! Впрочем, – усмехался он, – я и сам такой же. Почему я всё брежу о несбыточном, жду чего-то в будущем, не находя, не чувствуя счастья в настоящем? Ведь мне повезло больше, чем этим несчастным смертным, окружающим меня, я почти непобедим, и всё равно я страдаю, вызывая из памяти прошлого картины давно ушедших времён. Что же я сам за несносное создание, которое никак не может найти счастья под этим вечным небом, не может наконец отвернуться от прошлого и уверенно посмотреть в будущее?

Он насыщался кровью и раздумьями, возвращался в гостиницу и неслышно входил в комнату к спящей Софи. Там он тихо смотрел, как она спит, улыбается или хмурится во сне, её длинные волосы разметались по подушке, веки подрагивают, губы слегка шевелятся, беззвучно произнося слова во сне. Иногда она просыпалась, бессознательно ощущая чьё-то чужое присутствие, и тогда он отступал в тень кровати, она же смотрела вокруг невидящим взглядом и снова проваливалась в сон. Кошмары больше не приходили к ней, она смотрела во тьме в пустоту и иногда видела там зверя, неспешно бредущего в одиночестве по ночной пустыне. Иногда он останавливался, поворачивался и молча смотрел на неё. – Кто ты, зверь? – спрашивала Софи во сне, но вопрос её оставался без ответа. Иногда она видела во сне Дима, и тот тоже уходил от неё вдаль в пустыню, оставляя её в одиночестве. В такие минуты она хмурилась во сне и просыпалась. Наутро она не помнила своих снов.

А днем Софи недоумевала, почему же Дим избегает общения с ней. Снова и снова прокручивая в голове события той ночи в монастыре, она пыталась вспомнить, не обидела ли она его, не задела ли его чувства ненароком. И эта волчья голова… Дим запретил убирать её до их отъезда, и теперь она торчала на палке на заднем дворе гостиницы. Софи видела её из окна и каждый раз вздрагивала от ужаса и странного чувства покорности, подчинения, овладевшего ей в ту минуту, когда она увидела Дима, вернувшегося с удачной охоты.

– Мы словно первобытные люди, – улыбалась она, – ушли в своём развитии бесконечно далеко вперёд, и до сих пор жаждем отдаться мужчине, вернувшемуся с удачной охоты на мамонта.

Под конец она решилась и подошла к Диму, так, что он не мог избежать разговора с ней.

– Я хочу снять ту сцену, – решительно сказала она, – тебя, возвращающегося с охоты и несущего на плечах эту безжизненную тушу. Охотник и его добыча, первобытное желание и утолённая жажда убийства – как это было бы прекрасно!

– Первобытные кровожадные страсти, – улыбнулся Дим, впервые за эти дни посмотрев ей прямо в глаза, – и ты наверняка хочешь, чтобы я был в одном белье?

– Без белья, словно первобытный дикарь, и весь в крови, – улыбнулась она, – всё должно быть по-настоящему.

– И это должно быть в грозу?

Софи представила себе, как наяву, обнажённого мужчину, бегущего с окровавленной тушей зверя, лежащей на его плечах, под мощными струями дождя, которые омывают его сильное тело и смывают с него запёкшуюся звериную кровь. Она даже зажмурилась, настолько правдоподобным было это видение.

– Софи, – требовательно позвал её Дим, заставляя открыть глаза, – гроза далеко, и здесь больше нет волков, чтобы их убивать. Возможно, когда-нибудь я убью зверя, но тогда ты должна быть рядом, чтобы запечатлеть это мгновение для вечности.

–– Ты будешь рядом, когда я убью зверя? – неожиданно для себя спросил он, и предчувствие неизбежного нахлынуло на него бурно й волной. Вместе с ним вернулись желание, и страсть, и жажда крови опять затопила всё его существо.

– Сегодня последний день съёмок, а завтра мы возвращаемся в Лондон, – неожиданно ответила Софи. – Не хочешь сходить вечером в монастырь?

Дим согласно кивнул.

– Я больше не могу сопротивляться этому, – думал он, собираясь вечером на прогулку. – Завтра утром мы расстанемся и потеряем друг друга в большом городе, а сегодня ночью я дам себе волю, позволю себе быть таким, каков я есть уже много веков, ведь я больше не могу притворяться рядом с тобой.

***

Сэм стояла в толпе перед сценой, а там, на сцене, был Макс, её герой. Музыканты из его группы отошли на задний план, растворились в приглушённом полусвете софитов, и только он, его мужественная фигура с гитарой в одной руке и микрофоном в другой, возвышались над ней. Он пел, и каждый звук его голоса, каждая нота, взятая им неимоверно высоко или бесконечно глубоко, отзывалась в её душе, она дышала в унисон с его мелодией и полностью отдалась во власть музыки. Та зачаровывала, притягивала, потрясала, возносила на вершины блаженства и повергала в пучины страдания, и сам он тоже мучился, страдал, мечтал, любил – это продолжалось целую вечность и всего лишь одну песню. А потом он замолчал, выпустил из рук микрофон и посмотрел ей прямо в глаза. Толпа вокруг неё расступилась, так что она осталась одна в полукруге света, а он шагнул со сцены прямо к ней в этот полукруг.