Будяк

Сергей Галикин

Будяк

Посвящается тысячам и тысячам неизвестных героев

Великой Отечественной войны

Он вдруг почувствовал, что наступила тишина: полицаи и немцы с противоположного берега прекратили внезапно огонь.

–Во-от… так – то оно будет… лучше, с-суки, – прошипел синеющими губами, – не взять вам… Будяка, кишка у вас пока тонка! – и поплыл дальше, теряя последние силы, оставляя краснеющий след:

–Вот…, мы тут…сейчас… пришкеримся…где-то и – прощай, Маруся! –и, подняв малость голову, чтоб получше рассмотреть недалекие уже камышовые заросли, похолодел.

По белому от солнца берегу, прямо на него, катили на мотоцикле фрицы. Один из них, высокий худощавый парень, соскочил вдруг прямо на ходу, хохоча и на весь рот горланя что-то вроде веселой песенки. Беспечно повесив карабин на плечо, он приветливыми жестами приглашал его, Будяка, выходить на берег.

– По плотине проскочили, твари…,– промелькнула мысль, – а те и не стреляли, чтоб своих не задеть.

В этом месте берег был более пологим и вскоре старшина ощутил ватными ногами илистое холодное дно.

– Ком-ком!! Ко-ом! – деловито орал веселый немец, немного войдя сапогами в воду. Двое других молча, с серыми сосредоточенными лицами, уставились на Будяка, тот, что сидел в коляске, навел на русского ствол пулемета. Все сразу поняв и, видимо тут же и приняв то, одно, единственно верное для него решение, широко усмехнулся старшина:

– Я тебе дам, ком-ком…Бу-удет тебе… щас и ком, и мом, и х…р в сраку! Потерпите, ребятки…

Воды стало уже по грудь и он, немного приостановившись, перевел дух. Картинно, что б было это хорошо видно всем троим немцам, поднял он руку с «Вальтером» и отбросил его далеко в воду. Слабеющей рукой переложил под водой «лимонку» из кармана под стянувшую торс тельняшку, укрепив поясным ремнем. Вынул из нагрудного кармана кольцо своих часов с цепочкой и, пропустив под гимнастеркой, соединил с кольцом гранаты, сами часы оставив в кармане.

–Че-ерное мо-оре,.. бе-елый парохо-од, пла-авает… мой ми-илый… уж че-етвертый го-од…Э-эх! Прости, Господи, – бормоча все, что ни идет на ум, виновато улыбаясь, поднял он повыше руки и, превозмогая режущую низ спины боль, тихонько побрел на берег.

Кравцу и Гордиенко сквозь редкие кусты дикого терновника все было видно, как на ладони. Мучаясь в бессилии, лишь скрипели они зубами, не имея совершенно никакой возможности хоть как-то помочь старшине, хоть чем-то отвлечь немцев. Ты поди, попробуй – высунунься! – и тут же тебя и пристрелят… Без всякой пользы!..До берега метров пятьдесят, и десятка шагов не проживешь…

–Э-эх! Весь в крови, бедняга…Сдастся, наверное, наш… Пал Силыч, -неуверенно проговорил Гордиенко.

–Нужен он им, такой…Не-ет… Мало ж ты его знаешь…Я с ним год уже воюю, у него только… за Финскую две… «Красных звезды». Плохо им будет сейчас, -и, уже опасно высунувшись, шире раздвинул кусты Кравец, -э-эх! Винтовочку бы сюда мне, да пару патрончиков…Говорил же Силыч, ду-р-р-раку, возьми-и, Коля, карабин! Так ему ж и оставил…– драл он в отчаянии ногтями овражную глину .

Тем временем старшина, шатаясь, с белым, как полотно лицом, уже полностью выбрался на берег. На его мокрой гимнастерке, чуть пониже левого нагрудного кармана, болтались на цепочке, сверкая как новая медаль, часы. Во всю спину сочно раскровавилась рана. Было видно, что каждое движение дается ему с мучительной болью и неимоверным трудом. И, когда уже всего лишь несколько шагов отделяли его от врагов, остановившись, поднял он медленно к небу мутные глаза свои: – Прости… меня, Нюра!..

Веселый немец, с беспечно играющей на тонких губах улыбкой, протянул руку и ухватился за часы, обернувшись к своим:

–Эй, смотри, Вилли! Ха-ха-ха! Герр русский комиссар дарит тебе скромный гешефт! От самого Сталина!! – и, потянув за цепочку, поднял руку над головой, весело демонстрируя свой трофей.

Дружный смех немцев вдруг провалился в оглушительный грохот нескольких мощных взрывов, горячая ударная волна, широко стебонув по кромке оврага и швырнув комья дерна на ослепленных и оглушенных Кравца с Гордиенко, с гулким хохотом пошла вниз по долине.

Когда немного проселся, расходясь лениво по берегу, дым с желтой пылью, увидели они горящий и искореженный, перевернутый мотоцикл и дымящиеся, изуродованные трупы врагов по краям громадной воронки.

–Говорил! Говорил же тебе-е…, говори-ил…,– хрипел, раскачиваясь с исступлении и размазывая по щекам слезы с глиной, Кравец.

Уже в поздних сумерках, когда полицаи увезли на телеге трупы убитых Будяком немцев и глухая, совсем мирная тишина окутала окрестности, осторожно озираясь, ползком подобрались они к берегу.

–Да-а, – сдавленно и куда-то в пустоту проговорил Кравец, – не знаю, что там у них еще в люльке было…Может, мины… сдетонировали. Ты гляди, как разворотило-то…, -и, вздохнув тяжко, сцепя зубы, полез в воронку. Там, на дне ее, кучей еще дымящихся лохмотьев лежало то, что осталось от старшины. Как-то неожиданно выкатилась на небеса полная большая луна. На берегу стало очень светло и – опасно. Найдя в отдалении место посуше, на пригорке, вырыли немецкой саперной лопаткой неглубокую могилу. Постояли над свежим холмиком с минуту молча. Кравец бережно положил над изголовьем Будяка небольшой кусок песчаника: – Мы еще к тебе вернемся, Пал Силыч! – и, трижды перекрестя последний приют старшины, быстро пошли на восток, догонять своих, на уже разливающуюся томно в степи робкую лимонную зарю.

––

Июльское белое солнце палило нещадно.

Голова колонны неспешно втягивалась в широкую тысячелетнюю балку. Северный склон ее, густо поросший мелким колючим терновником, с россыпями чабреца и перезрелого конского щавля, покато подходил к едва различимому берегу запруды, почти до середины заросшей молодым и высоким, густым камышом. Далее взгляду открывалось чистое водное пространство, матово блестя на солнце и упираясь в противоположный южный склон балки, почти голый, с желтеющими холмиками брошенных слепышами нор, круто спускавшийся к самой воде. На том берегу хорошо был виден и довольно глубокий узкий овраг, несколько ширящийся к запруде и поросший таким же диким терновником. Петляя, уходил он своим хвостом в неразличимую степную даль, теряясь в знойном мареве.

В полукилометре выше по течению виднелась разбитая бомбами дамба.

–Ваня, Гордиенко…, ты чего отстаешь, небойсь, волдыри портянками понатер. Терпи, не хромай, как старая кобыла. Он церемониться не станет, пристрелит и шабаш…– Будяк негромко, почти скороговоркой проговорил это почти не оборачиваясь, ибо немец, лениво шедший шагах в пяти сбоку и сзади, мог ненароком услыхать и дать прикладом карабина промеж лопаток, а он, голодный и злой, не сдержался бы… Умирать пока не хотелось. И очень не хотелось ему, ротному старшине Будяку, чтобы ни за грош пропал этот молоденький ростовский паренек, ровесник его старшего сына, рядовой Гордиенко, невесть откуда прибившийся к нему еще под Барвенково, в кровавом месиве последних боев в окружении и потом все время как-то державшийся с ним рядом ,в тяжкой глухой безнадеге и безысходности проклятого плена.

В хвосте колонны резко ударил винтовочный выстрел, конвойные немцы что-то прогалдели и стихли.

–Прими, Господи, убиенного раба твоего,.. и упокой его…душу…во веки веков…Опять полицаи, сволочи, кого-то из раненных добили.

Шедший рядом с Будяком незнакомый лейтенант зло сплюнул и внимательно заглянул ему в глаза. На его изрядно засаленной гимнастерке кубари с петлиц были спороты, однако на побелевшей от солнца ткани четко выделялись темно-зеленые квадратики.

Подведя колонну к дамбе, конвой ее остановил.

Офицер, сойдя с коляски мотоцикла, снял пилотку и, с измученным видом вытирая потный лоб удивительно белоснежным платком, подозвал жестом старшего из полицаев:

– Десять минут на водопой и отдых, Павловский! Десять минут! Объявите им их задачу, сроки и условия! Окружите всю дамбу охраной. Да! И не стреляйте вы пленных просто так – это имущество Рейха, они все находятся на учете!