Воинство болот

Принцесса вскрикнула, да так, что рядом с палаткой послышался топот встревоженной стражи. Некоторое время гвардейцы шепотом переговаривались, не решаясь заглянуть в палатку, пока один из них, седой ветеран, не откинул полог клинком, и не убедился, что последняя надежда народа Д’Алви лежит на своем ложе, разметавшись по плащу, со счастливой улыбкой на губах.

Проглотив проклятье и утерев со лба холодный пот, стража разбрелась по углам палатки, а ветеран уселся у костра и воспользовался своей привилегией, дарованной еще Дэниелем за верную службу: находясь на посту, хлебнул пару раз из горлышка небольшого кувшина.

Лучар признала в путниках, которые брели между вод Внутреннего Моря и краем Великого Пайлуда, спутников Иеро и самого пера Дистина.

Первым брел, опустив могучие рога к самому мокрому песку и аппетитно хрустя водорослями, огромный лорс. Его бока, забрызганные липкой грязью до самого седла, тяжело вздымались. Похоже, совсем недавно ему пришлось несладко. На мгновение перед внутренним взором Лучар мелькнули его удивительно умные и внимательные глаза, которые бросали короткие, прицельные взгляды по всем восьми сторонам света. Вкусная еда и усталость не сделали из боевого быка метсианской кавалерии беспечного жеребенка. Он был и оставался бдительным часовым, готовым в любое мгновение превратиться в не знающего пощады могучего воина.

Следом трусил небольшой медведь, измазанный тиной еще сильнее, чем его рогатый друг. Горм с явным неудовольствием следил за тем, как чуткие ноздри лорса находят тронутые тленом водоросли, а бездонный рот, снабженный набором великолепных зубов методично перетирает их в жвачку, роняя на песок зеленоватую пену.

Некоторое время медведь сторонился пенных хлопьев, но не справившись со своей склочной натурой, громко чихнул и принялся оставлять свои пахучие метки.

Голова лорса медленно поднялась от большой кучи плавника, и медведь едва успел отскочить в сторону, иначе копыта задних ног Клоца размозжили бы ему череп.

Отпрыгивая в сторону, Горм ударил идущего последним человека своим мохнатым задом, и тот полетел в лужу. Вторично медведю пришлось проявлять недюжинную прыть, когда разгневанный воин-священник попытался пнуть его сапогом.

Коротая время в обычной возне, к которой Лучар в свое время, во время совместного путешествия, успела привыкнуть, маленький отряд направлялся к югу.

«Неужели муж не знает, что Лантическое побережье захвачено? — пронеслось в голове принцессы.

Она попыталась позвать Иеро, напрягая все свои ментальные возможности, но видение истаяло, словно дымка.

Она вновь парила над просторами Внутреннего Моря. В юго-восточной части акватории бились тугие силовые линии, от которых исходила явственная эманация зла. В девичье сердце словно вонзилась раскаленная игла, и она беззвучно застонала.

Остров Манун, главное логово Голубого Круга, продолжал жить своей призрачной жизнью. Словно раковая опухоль на водном теле свободного от зла моря, он притягивал к себе все то, что сторонилось света.

Принцесса разглядела серебристые тени гигантских щук, покачивающихся на волнах вблизи скалистых островных заливов. У самого входа в бухту сплетался и расплетался клубок огромных миног, более похожих на океаническую гидру, из тех, что согласно пиратским легендам, утаскивают на дно целые корабли.

Самый неистовый и мстительный враг Иеро, брат С’дана, был мертв. Его лысую голову оторвали медведи, родственники Горма, и прикатили на поле боя у Озера Слез. Но принцесса не могла этого знать, а потому остров Манун казался ей самым страшным местом на Земле, истинным средоточием мрака.

Пытаться пробиться сквозь ментальный купол, установленный вокруг колдовского острова с помощью хитрых приборов, Лучар, с ее неглубокими познаниями и навыками, казалось бесполезным. Над скалистым клочком суши, лишенным всего живого, даже воздух словно уплотнился, превратившись в непроницаемый щит.

И вновь дух принцессы, освобожденный от тела, заскользил над волнами, между безразличных к войне и миру звезд на черных небесах, и их отражениями.

В это самое время в одной из комнат особняка Фуалы, где расположились на ночлег придворные, начали происходить странные события.

Юная фрейлина, весьма тяжело переносившая поход, не спала. Она погрузила измученные ноги в драгоценную вазу, взятую из столовой Каримбала, и с тихими стонами шевелила пальцами в прохладной воде. Боль в лодыжках и ступнях не давала ей возможности заснуть вот уже вторые сутки. Еще раньше девушка, не привыкшая дни напролет проводить верхом на хоппере, вынуждена была идти пешком, а на привалах подкладывать под ставшую весьма чувствительной часть тела наскоро сшитую из рогожи и набитую листьями подушку.

Сие нежное создание, вырванное войной из череды балов и званных обедов, коротало время за разглядыванием портретов при слабом свете лучины.

Больше всего ее взгляд притягивал портрет самой знаменитой красавицы Фуалы. Первое время фрейлина с восхищением созерцала лебединую шею и гордую посадку маленькой головки, потом созерцала тонкие и словно полупрозрачные пальцы Фуалы, сложенные на животе.

Когда вода в вазе стала теплой, а боль в ногах несколько утихла. Девушка, воровато оглянувшись, дотянулась до плаща главного дворцового балетмейстера, храпевшего у самой стены, и принялась торопливо вытираться.

Покончив с этим, фрейлина невзначай подняла глаза, и ей вдруг показалось, что фигура в резной дубовой рамке шевельнулась. Моргнув от неожиданности и тряхнув золотыми кудрями, девушка пригляделась к портрету внимательнее. Но нет, лишь тени гуляли по матово блестящей поверхности картины, писаной дорогой краской, добываемой рыбаками Каллины из редчайших пурпурных раковин, рискуя жизнями ради изысканных вкусов знати.

— Мерещится же всякое… — пробормотала фрейлина и с тоской посмотрела на роскошную кровать у дальней стены, занятую двумя толстыми матронами, чьи пышные титулы позволили им занять единственное пристойное место ночлега.

Остальные беглецы из Д’Алви расположились на полуистлевших перинах и подушках, которые стащили сюда со всего особняка чихающие от пыли гвардейцы. Поверх рухляди воины кинули свои плащи и пропахшие кислым потом хопперов потники, и удалились, косясь на потемневшие от времени и сырости портреты.

Но что-то притягивало ее к изображению Фуалы.

Девушка медленно поднялась, взяла в руки деревянную плошку, в которой шипело масло и чадила лучина, и приблизилась к портрету, ступая босыми ногами по запыленному полу. Хотя она неотрывно смотрела в глаза красавицы, превратившиеся вдруг в два темных бездонных провала, фрейлина ни разу не споткнулась о раскинувшихся в самых причудливых позах царедворцев.

Мать Черного Герцога, изображенная на фоне лесной чащи, казалась девушке более реальной, чем спящие на полу люди.

Фон картины пошел рябью и стал приобретать глубину. Мгновение назад девушка ощущала только спертый воздух зала и прогорклый запах масла, теперь же ей почудились дивные лесные ароматы, легкий привкус цветочной пыльцы, которую принес ветер из глубин чащи, далекое щебетание пташек и шум текущей воды.

От картины упала длинная тень, слабо очерченная, смутная. Она потекла по платью, а затем собралась дрожащей мерцающей лужицей на пыльном полу.

Во все глаза смотрела фрейлина в прекрасное лицо Фуалы. Тонкий нос, открытое чело без следа морщин, задорная родинка над черной аркой выгнутой бровью, все это казалось рельефным, живым, манящим. Странно сверкнул камень в тяжелой золотой оправе на тонком пальце матери Амибала. Это заставило девушку еще раз моргнуть.

Чтобы рассмотреть перстень поближе, она попыталась шагнуть вперед, но ноги увязли в обволакивающей лодыжки тени, и она покачнулась. Чаша с маслом накренилась, и вниз потекла огненная струйка.

Ведьма на портрете улыбалась легкой снисходительной улыбкой, словно запечатлевший ее художник знал, что Фуала станет много лет спустя сопереживать девичьей неловкости.