Ангел мира

Кристаллизуется память, замерзает снежинками… В шарф твёрдый говоришь, словно в трубку телефонную, и не слышит никто, но и, стало быть, не может услышать: нарывы ледяные, из оледеневших слов наросты! Да ещё для чтения в тундре очки огромные, не такие совсем, как в городе южном летом! Для жрецов и клоунов. О, алхимия иллюзий: оцеплена тундра врачами, развлекающимися хороводов плетением, слышно иногда, как перекликаются они, как поют песни, кружащие, фонарики на островерхих колпаках видны.

Из полярной кухни полевой получают полярники горячий сладкий кофе, антоновскими яблоками закусывают, поглощая вкуснейшую овсяную кашу: всё настоящее, эфирнейшая каша, а яблоки хрустят. И отдают чуть-чуть хлоркой.

О, да он растерян совсем, бедняга! Кофе ему дайте! Конформисты. Кстати, читали вы, что начертал он девушке евоной? (Что-что? на черта?) Эффекты световые, одежда, пластика исполнителей, их речь. В сущности, банально! Прекрасно! Именно! В общем-то, не плохо так уж! Но, всё-таки, неизлечим? И письмо его не достигло её. Так он нам лёд растопит весь! Исчезнет Тундра! Навсегда!

Но – ура! – вырваться удалось. Ибо знал пароль.

Глостер: Я позаботился: он у меня.

(Подаёт им пропуск.)

На границе Тундры! Превосходство признаком добродетели служит. Прямо.

Граница, ситуация «границы». В теоретическом смысле. Ибо что говорим мы, когда говорим «граница». Достигаем поставленной цели. Другая граница или та. Правильно! С другими (почему-то здесь иногда с большой буквы) граница. Ибо со стороны одной – то, что есть, а с другой – на самом деле что. То есть, что. Риторика.

В мысли углублён о врачах – так, оледенев слегка. Они, предусмотрительно прочитывающие все новинки медицинской литературы. Хвалящие и хулящие. Вечные жертвы.

Ну, он нос-то отморозил себе. Трагедии, и многие из них кончаются несчастьем, и так правильно. Паясничать. Сморозил! Дальше, дальше…

Мрака и льдов в неразличимости исчезновение культуры и ландшафта. Мрака и льдов… Жан Петрович, чай приглатывая, перечёл… Неплохо. И льдов мрака … Вот только куда б это вставить? Куда б? Мрака льдов… и льдов… заснеженная пустошь… раковина фаянсовая… льдов и мрака…

Расслабился Жан Петрович, прилёг, в платочек высморкался, негодяй.

Простуда мучает эта проклятая всё. Сквозняки в Бельведере у нас тут. Франция сквозняками славна вообще: факты. Хлеб и вода наша. Мраки и льды… что ни говорите, комическое в этом что-то есть. Льды… хорошо со льдом бы гленливету и грелку тёплую. Уснуть и сны видеть … сны… во сне ледяную увидеть пустыню… белое покрывало… покрывало всё… мрак белёсый!

Вскочил Иван Петрович и по комнате зашагал возмущённо. Из угла в угол. Места свободного было много в комнате, для мыслей. Где ж это читал он, что письма даже два каких-то мыслителя больших вот так, в угол из угла… Мракольды… мда… чёрные кольты изящны…

Воспоминание возмутило Жан Петровича: с презрением отнёсся о последней гетеродиегетической работе его некий фат, даже её не читая, сказал просто-напросто – фикшн, мол, сказки. Это возмущало. И от этого больно было. Это по больной душе било. Презренные обыватели! Мещане! Буржуа! Искренен, полагал он, что абстракции смешные в мире жили как-то и существовали сонмом индивидуумов отдельных.

Жан Петрович окно открыл и (стоял на побережье дом) вдохнул воздух холодный морской, – забыв, что простуда у него – и закашлялся тут же.

Вот идёт кто-то по кромке воды и песка. Упал, что ли? Нет.

В немецком языке есть слово отличное – Schriftsteller. Вовсе он не пишет – ставит буквы.

Приблизительно так: «Jetzt bin ich leicht, jetzt fliege ich, jetzt sehe ich mich unter mir, jetzt tanzt ein Gott durch mich». Всё это о чтении и письме.

В такой погожий день, как сегодняшний, бродить он обречён – слуга, хозяин неизвестен – среди теней таинственных (душою не опознанных, но – романтично! именно, но ещё допреж Рима!), так всё-таки живых и мёртвых роднее оные (ещё намёк на того, кто записывал за античным декадентом – ну, а мы, слава всему, не буддисты). Печатью сделка скреплена, и опротестовать не сможет он контракт (видимо, сделка с чёртом), зане (вернуть нельзя билет) он вечен, – ух, вскую твоя работа призрачная (знаком и нам крылатый мальчик).

Некогда словно б что-то заставляло его (музыка громкая) корпеть над чем-то (но кто подруга его счастливая?), телевизионные проповеди – добро пожаловать, сказал мельник – слушать.

По логике странной – обыкновенная самая классическая логика абсурдна наиболее – отлично! но важно здесь другое – чтоб понял он, что нелеп побег – отсюда, но куда? – и чувствует тогда, как опьянели птицы от белизны небес (бывало, просыпаешься в келье общежитской, а вспененный белизной десерт уж на столе – принесла подружка). К обыденности.

А теперь – бродить без места, по земле чужой вышагивать, улицам узким каменным. Расстояние, где шагов его слышен шум, невелико зело (аще в городе старом прилично, зане движение пешеходное).

О, к мизантропии склонные, мы, если влюблённые, то уж желчные непременно.

И он проводит время с приятелем в кафе библиотечном, эль (о, эстет!) отсутствует, жаль, но есть пиво тёмное, можно с ликёром смешать (коктейль вульгарный), есть виски дешёвое и белое вино, до книг теперь не добраться нам, чем более внутри нас смеси профилактической, тем легче чтение наше – без книг. О, вычурнословый: бог Тот, библиотек покровитель, птицебог, увенчанный луной. (Однажды взялся он Джойса переводить, но далее халата из первого абзаца не продвинулся). Слова попроще (ах, той простоты, что на самом деле изысканность). Внизу книг три подвальных этажа, разговору придают они комический оттенок: так и мы сейчас – персонажи всех повествований сразу. В голове нашей мысли бродят, а обмениваемся ими изредка – молча!

Будничная жизнь, экзотики никакой: разве смущают нас шалости подростков в тяжелых лифтах из нового перевода Рембо? Не предосудим.

Был поначалу замысел – уехать план куда-нибудь – и названивал он в туристкую контору, чтоб цену узнать до Нью-Йорка на теплоход. Оказалось не гораздо дорого – можно компьютер продать и уплыть, и не вернуться, и музей Хемингуэя посетить, и в благопристойной американской провинции навсегда затеряться, скитаться от фермы к ферме, нанимаясь на работы сезонные, старый найти оставленный хозяевами дом и в нем поселиться и пить виски осенью и зимой, а летом в Калифорнии выпутаться удачно из силков иммиграционной службы, жениться на глупой американке и по вечерам играть в покер с провинциалами-соседями, всё как в жизни!

Ажно книг напор в подполье нас выдавит из атмосферы земной – невесомость всего – внизу, там, тесно чересчур, но пресыщеные тексты готовы поглотить всё, словно вакуум. Внутренняя дисциплина, собранность: в лёгкой аберрации сквозь незримые стены лабиринта проходим.

Ощущение в беседе санного скольжения, как бы электричества внутри. Непреодолимо – отъединяло нас – молчание. Да, делаем то, что хотим.

Ох, не могу, сейчас в вишнёвом саду мы, садов вишнёвых и никогда не было нигде. Жажды жгло нас отсутствие. Слушай, не двигайся, так лучше, но где же кисточка. Молчание, молчание, вербальных, невербальных – никаких знаков. Я не делала никаких знаков! С ума сойти! Хорошая стратегия! Чья? Близко вовсе.