Страница 25 из 27
Тут же на берегу срезали берёзовую или ивовую ветку, очищали от коры – вот и удилище, к которому привязывалась подготовленная удочка и можно начинать рыбалку.
Летним утром или вечером, гольян жадно глотает наживку: успевай только забрасывать удочку да менять наживку. Пойманных рыбёшек засовывали в бутылку с водой и, если повезло, наловив 100–150 штук гольянов, бутылка становилась полной. Улов обычно отдавался кошкам или, если было настроение у прабабушки, она выдавливала из рыбёшек внутренности, промывала их и жарила на сковороде с подсолнечным маслом. Гольяны были удивительно вкусны. Много позже, Иван Петрович узнал, что гольян – это родич сига, ценной и вкусной рыбы, поэтому он и сам был вкусен.
Иногда на рыбалку ходили на ближнее озеро – там гольян был почему-то раза в два крупнее. Но чтобы добраться с берега до воды, надо было пройти по плавучим островкам сросшейся водяной травы – эти островки назывались лавдами. Шли осторожно, чтобы не провалиться сквозь траву и не уйти на дно. Такие случаи бывали, но выручала удочка: если её бросить поперёк и удержаться за неё, а остальные рыболовы помогут выбраться из провала.
Кроме удочек, каждый мальчик должен был иметь обязательный набор вещей. Во-первых: обязательно должна быть рогатка, сделанная самостоятельно, или лук со стрелами с наконечниками из консервных банок. Во-вторых: желательно иметь фонарик – это чтобы зимой читать на печи или светить в землянке, вырытой за околицей под берёзой. Да мало ли какие вещи жизненно необходимы мальчишке.
Рогатка или «прач», как его называли, являлся мощным оружием мальчишек и представлял собой деревянную рогатку, типа вилки, к двум зубьям которой привязывались упругие длинные резинки, другие концы, которых привязывались к куску кожи. В этот кусок кожи вставлялся небольшой камень, резина растягивалась, отпускалась, и камень летел метров на пятьдесят. От таких стрелков не было пощады птичкам, кошкам, а иногда и стёклам. При взаимной перестрелке мальчишки наносили ушибы и друг другу, вплоть до повреждения глаз, читайте «Тома Сойера» Марка Твена.
В это время у Ивана были уже и постоянные домашние обязанности. Зимой надо было расчищать двор и дорожки от снега, привезти на санках питьевой воды из колодца, убрать за коровой и дать ей сена. Летом надо было вскопать огород, обычно за неделю, в жару принести воды для полива – а это десять раз сходить на речку с вёдрами на коромысле, потому что мальчишке восьми – одиннадцати лет вёдра с водой в руках не донести, так же и с питьевой водой, которую он носил из колодца.
Вечером надо было выйти за околицу и встретить стадо коров, возвращавшихся с выпаса. Тогда и в городке многие держали коров как подспорье в питании. Корова обеспечивала молоком и его продуктами, но требовала кормов и ухода. Утром корову в стадо провожала прабабушка, а вечером была очередь Ивана встретить корову и пригнать её домой из стада.
Стадо коров формировалось весной: из соседних домов, где были коровы, собирались хозяева, нанимали пастуха, определяли взнос с каждой коровы на всё лето, что и составляло зарплату пастуха. И вот когда появлялась трава, коров утром выгоняли в стадо и пастух водил стадо по окраинам городка: по лугам и перелескам, где коровы и паслись. А вечером ребятишки, встречали стадо у околицы, каждый находил свою корову и гнал её домой. Прабабушка Дуня давала корове что-нибудь поесть и доила её. Потом наливала трёхлитровый бидон молока, и Иван относил молоко на приёмный пункт, который называли «молоканкой». Там молоко мерили на жирность и отмечали в специальной книжке сколько, от кого и какой жирности принято молока. Это был налог на корову. Такой налог он носил почти всё лето, но ещё ведро молока оставалось им каждый день.
В общем, с коровой жить было можно, но году в 1954 при Хрущёве налог сильно подняли, и держать корову, как и другую живность на подворье стало невыгодно, тогда и у них не стало коровы. Раз в неделю надо было сходить на базар за керосином в керосиновую лавку – летом всю еду готовили в сенях дома на примусе. Но основное время пропадало в очередях за хлебом: и зимой и летом.
Хлеба давали буханку в руки, на всех не хватало, поэтому очереди занимали заранее, даже с вечера на ночь и потом дежурили у магазина, сменяя друг друга. Запись не признавалась и нужно быть на виду и знать: кто впереди и кто сзади стоит, чтобы не исключили из очереди, и предупредить – сколько человек из семьи стоит. К привозу хлеба, а это был фургончик на телеге, запряженной лошадью, надо чтобы пришли и бабушки, тогда можно было купить три буханки хлеба и на следующий день не стоять в очереди. Но народ в очереди не злобствовал, все были равны и ребятишек не притесняли, а если кто и потерял свою очередь, то взрослые помогали найти. Эти хлебные очереди были только до 1952 года, потом хлеб продавали свободно.
Еда была скудна и однообразна. Это регулярно картошка: жареная или варёная, какой-нибудь суп, молоко или простокваша, конечно хлеб, иногда жареная рыба или отварное мясо. Кстати, продуктовые карточки, например в Англии, были отменены только в 1955 году, а в СССР в 1947 году. О колбасе, кроме самодельной, никто и не слышал, из сладостей: леденцы, конфеты – подушечки и пряники – всё это местного изготовления в райпищепромкомбинате – даже и не выговорить. Там же делались лимонад, квас и даже мороженое.
Примерно раз в месяц прабабушка затевала стряпню, обычно на воскресенье. С вечера ставилась квашня с тестом. К утру тесто было готово, растапливалась русская печь, готовилась начинка для шанег и пирожков – обычно это была картошка толчёная и тёртая морковь, иногда ливер, и начиналась стряпня. Ивана выгоняли из дома, чтобы не путался под ногами, стряпали прабабушка Дуня и бабушка Аня или, как он их тогда звал, баба Дуня и Бабаля. Когда всё было готово, его звали с улицы, на столе стоял и пыхтел самовар, горками лежали шаньги, пироги и плюшки, стояло блюдечко с растопленным сливочным маслом. Есть можно было сколько хочешь и даже одну – две плюшки разрешалось взять с собой на улицу, чтобы и соседи знали, что у них в этот день стряпали сдобу.
Со своей матерью в эти годы Иван встречался нечасто. Приходить к ней в дом, где она жила с мужем и младшим сыном ему не хотелось, да не приветствовались такие посещения её мужем и свекровью, а посадить Ивана за стол, и накормить можно было, но с упрёками. Да и его шпыняли за то, что заходит в дом: уходи – матери нет или она занята. Поэтому, если уж очень было нужно, Иван посылал младшего брата позвать мать на улицу, где они и общались.
Иногда мать заходила после работы на несколько минут, навестить его и бабушку, а в основном Иван забегал к ней на работу в детсад, сказать, что её в очередной раз вызывают в школу за очередной проступок, или попросить два-три рубля на пряники или покупку понравившейся книги в книжном магазине. Детские книги стоили дёшево: примерно два-пять рублей.
В школе, когда мать приходила выслушивать порицания за его шалости, завуч или директор выговаривали ей в присутствии Ивана, что он сделал что-то нехорошее, мать, иногда, всплакивала, Иван искренне расстраивался, испытывая жалость к ней, но проходило небольшое время и всё повторялось. А проступки заключались в плохом поведении на уроках или в школе. То он воробья выпустит в классе или в коридоре на перемене, то кинет резинкой на уроке в приятеля, то стрельба горохом из трубочки, то пустит бумажного голубя, да мало ли ещё какие проделки придут в голову мальчику восьми – одиннадцать лет? А наказание – это поставить в угол на уроке, выгнать из класса или вызвать родителей, чтобы они уже сами что-то придумали. Отцы иногда лупили своих сыновей – его одноклассников, а Ивана лупить было некому – бабушки только увещевали.
Но весной, когда уже начинало пригревать солнце, и набухали почки на деревьях, начинались и пропуски уроков. Надо было пускать кораблики в ручьях, текущих по улицам, или покататься на льдинах на речке, или пойти в поход в лес разорять птичьи гнёзда. Потом наступали летние каникулы, школа забывалась вместе с её проблемами и начиналась летняя уличная жизнь. Сходить на речку или на озеро искупаться, поиграть в войну, поохотиться на птичек с рогаткой, или сходить в лес.