Страница 10 из 31
Вокруг неё появились какие-то люди, все в чёрном, как тени. Ему показалось, что он узнал одну девушку. Да, точно, это была Нина. Такие же голубые глаза, соломенного цвета волосы, только она совсем не ребёнок, а взрослая молодая женщина. Какой-то человек обнял маму за плечи и попытался увести её, но она вырвалась, грохнулась на колени и застонала словно раненый зверь:
– Прости, сын, прости за всё, только не уходи, не уходи… Вернись! Молю тя! Христом Богом прошу!
Он проснулся весь в холодном поту и не сразу понял, где находится. Полутемное, незнакомое, почти квадратное помещение освещалось тусклым жёлтым светом ночников над койками и тонкими полосками бело-серого света, проникавшего в щели между тяжёлыми шторами. Откуда-то раздавались приглушённые детские голоса, а на кровати и вправду сидела мама и плакала. Только она была молодой, а не старой, и волосы её как всегда были убраны в тугой узел на затылке, а не расплетены.
Сашке захотелось дотронуться до маминых волос, убедиться, что они не поседели. Он приподнялся, попытался сесть, потянулся к её непослушным локонам, выбившимся из пучка.
– Мам, не плачь, – прохрипев это, Сашка, тут же почувствовав слабость, упал на подушку. Боль сжала голову крепкими тисками, всё поплыло перед глазами, будто в тумане.
Варя встрепенулась, посмотрела на сына и потрогала его лоб.
– Ты что, сыночек! Ну-ко, лежи давай, не ерепенься. Нельзя ишшо.
Она взяла полотенце, висевшее в изножье кровати, намочила его в стоящей в углу раковине. Саша медленно огляделся по сторонам. В комнате стояло ещё несколько таких же металлических коек, на двух из них кто-то лежал. Он не мог разглядеть лиц, но по голосам понял, что это были мальчишки, похоже, такого же возраста, как он.
Мама подошла и протёрла ему лицо влажным полотенцем.
– Вот, так-то получше?
Прохладная вода и в самом деле освежила, остатки кошмара улетучились.
– Почему я в больнице? Что со мной? Что случилось?
– Дак ты чего это, сынок? Не помнишь?
Сашка вяло помотал головой.
– Дак Стёпка, отец твой, нашёл тебя на кухне в нашем старом доме-то. Говорит, лежал ты на полу, в забытьи, а из головы – кровь капает на половицу. Ты, поди, споткнулся, когда переступал через порог. Порожек-то высокий. Ох, говорила же я ему, что высокий у нас порожек-то получился, пониже делать надо было. Ну вот, какой уж настрогали. Ну ничего, докторша говорит, сотрясение вроде да что-то тамотка ишшо, я ведь не запомнила, больно ужо слова у них сложные. Ну, главное, она сказала, полежишь в больничке-то, неделю, али сколько надо, и отпустят тебя. Токо наказала, говорить тебе поменьше. А я ей сказываю, ты, мол, и так у нас не особо того, словоохотливый…
– А давно я здесь?
– Дак нет, второй день сегодня. Крепыш ты у нас, оклемался ужо, чуток полежи ишшо, дак и выпустят тебя.
– А отец что?
– Отец… Угрюмый ходит, злится. Сказывает, ты с топором на него шёл. Ох, само главное-то сказать забыла: ты же на топор упал, на обух прямо. Потому и ударился шибко. А батя твой говорит: не было на кухне топора, в сенях он стоял. Дак он, верно, всё путает, не бери в голову. Зато Степан сам теперь не хочет, чтобы ты с ним жил. Будешь жить со мной и всей ребятней. Видишь, Бог всё видит, всё устроил.
Дверь неслышно открылась, и в палату вошла медсестра, худенькая девушка, в косынке и белом халате. Она сразу же направилась к ним.
– Варвара Николаевна, – обратилась она к Сашиной маме тихо, почти шёпотом. – Вам надо уходить. Дежурный врач скоро ночной обход будет делать. Посетителям не положено так поздно находиться в больнице.
– Добро, доченька, добро, – ответила Варя и повесила полотенце на кровать. – Ишшо чуток и ухожу.
– Завтра приходите. В приёмные часы.
– Не могу я завтра, голубушка. Не могу. Работаю же я в приёмные часы. Ну, ты не переживай, миленькая, ухожу я уже, ухожу.
Медсестра покачала головой, опустила свои худенькие ручки в карманы халата и ушла.
Варя повернулась к Сашке.
– Я тебе тут малины принесла, Нинка и Галька насобирали, вот, поешь, – она достала из сумки банку с натянутой марлечкой вместо крышки и развязала бечёвку. – Я завтра не приду, не серчай. Далёко ехать, на поезде, а дома Нинка-то одна с малышнёй остаётся. А сестру мою несподручно каждый раз просить. У неё своих – мал мала меньше.
Саша промолчал. Мама наклонилась и поцеловала его в лоб. Она уже собралась уходить, как вдруг повернулась к сыну и сказала:
– Ох ты, что же это со мной? Забыла совсем, будто сама головой-то ушиблась. Ты вот что, за избу-то не переживай. Хорошие новости у меня. – В сумраке Саша не мог разглядеть черты её лица, но по голосу почувствовал, что мама улыбнулась. – Сестра-то моя, тётка Валя твоя, научила, как в суд подать. Я уж съездила, это здесь, в городе, тоже на поезде ехать. Женщина тамотка такая, знаешь, важная, при погонах, как у военного, научила меня, как написать заявление. Дак я и написала. А она сказала погодить чуток, и дом нам назад отдадут. Говорит, ежели повезёт, то и корову отдадут. Вот бывают же хорошие люди на свете, дай бог им здоровья! Видишь, Бог нас не забыл, Бог всё помнит.
Саша молчал.
Он пытался восстановить в памяти, что произошло в тот вечер, но ничего не получалось. Помнил только, как ушёл от мамы в тот день и какие-то странные, смешанные чувства стыда, злости и ненависти. Но к кому и за что – он забыл совершенно.
Казахская ССР, Талды-Курган, 1961 год, май
1
День стоял яркий, солнечный, будто на заказ. Узкий школьный проулок был чисто выметен, и даже деревья выглядели так, будто их нарочно помыли перед демонстрацией, – настолько свежо блестела и играла бликами молодая листва. Народу было много: вся школа – с первого до десятого класса, учителя – все собрались перед главным входом, ждали начала шествия. Дети весело галдели, толкались, махали воздушными шарами и молодыми берёзовыми ветками с привязанными к ним разноцветными бумажными гвоздиками. Председатели советов отрядов и пионервожатые носились как угорелые, раздавая таблички с номерами классов, флаги и гербы. Классные руководители следили за дисциплиной, покрикивали на особо шаловливых учеников.
Витя примкнул к толпе. Мимо с охапкой берёзовых веток, гвоздиками и табличкой «2 А» пронеслась одноклассница, Света Захарова.
Витя окликнул её:
– Светка!
Она остановилась.
– Чего тебе?
– Ты Фарида не видела?
– Видела, он со своими стоит.
– А зачем тебе табличка второго класса?
– Отстань! – она убежала, мелькая в толпе белыми бантами над прыгающими баранками15
Витя только успел найти табличку с восьмым «Б», переходившую из рук в руки среди ребят старших, восьмых, классов, как к нему подскочила вожатая, в белой накрахмаленной рубашке, наглаженном пионерском галстуке. Она держала герб Татарской ССР.
– Тарасов!
– Я.
– А ты не видел Юру?
– Какого, председателя нашего?
– Да.
– Нет.
– Держи пока, – она вручила ему герб. – Я пойду его поищу. Как только найду – отправлю к тебе. Будете маршировать в первом ряду вашего класса и понесёте по очереди, – сказала она и тоже убежала.
Витя вздохнул и поднял древко. Тяжёлый, массивный герб пришёлся совсем некстати. Это означало, что придётся задерживаться после демонстрации – возвращаться и сдавать его в школу, а они с другом, Фаридом, давно уже договорились идти на речку и не могли дождаться первого мая. Во-первых, надо было испытать недавно найденный патрон. Витька уже сделал в нём пропил, оставалось только начинить его порохом и головками от спичек. Он на всякий случай проверил карманы: и гильза, и изолента были на месте. Во-вторых, они решили идти на родники Тянь-Шаня и тренировать дыхание. Витька уже поднаторел в этом, надолго оставался в ледяной воде и не дыша рассматривал голубые камни сквозь прозрачную воду. Ну, а на загладку, вечером, – они собирались порыбачить на Каратале, наловить горной форельки, наварить самим себе ухи и наесться ею от пуза. В общем, дел невпроворот – первое мая всегда было лучшим днём в году, потому что отец всегда уезжал в командировку за своими гусями. И сегодня настал тот самый счастливый случай: и отца дома нет, и учиться не надо, и мать разрешила гулять допоздна. Поэтому надо было любым путём избавиться от герба до окончания демонстрации, иначе не видать ему счастья как своих ушей.
15
Баранки – вид причёски у девочек: сначала заплетались косички с лентами, а затем с помощью ленточек они сворачивались в виде колец, или баранок, и крепились у оснований кос.