Дневник Майи (ЛП)

— Я не хочу знать подробности, — сказал он нам.

Бланка объяснила ему, что детали так и остались нетронутыми глубоко внутри него, и требовалось невероятное мужество, чтобы войти в то место, где они хранятся, но он будет не один, и мы будем сопровождать его. Он больше не был бессильным заключённым в руках своих палачей, но он не станет по-настоящему свободным, если не столкнётся со страданиями прошлого.

— Самое ужасное произошло с тобой на Вилле Гримальди. Уже под конец посещения гид повёл нас показать образцы камер. Это были каменные мешки метр на два, в которых днями и даже неделями стоя вплотную содержались несколько заключённых — их выводили лишь в туалет или для пыток.

— Да, да…в одной из таких камер я находился с Фелипе Видалем и другими мужчинами. Нам не давали воды… это была коробка без вентиляции, мы были все в поту, в крови и экскрементах, — пробормотал Мануэль, согнувшись пополам и опустив голову на колени. — А другие содержались в камерах-одиночках, клетках, могилах, конурах… судороги, жажда.… Вытащите меня отсюда!

Бланка и я заключили его в объятия, прижали к груди, целовали, поддерживая его и плача все вместе. Мы видели одну из этих камер. Я так умоляла гида, чтобы он разрешил мне войти. Я вынуждена была заползти на коленях, внутри неё я сжалась, присела, не в силах изменить позу или пошевелиться, и после того как они закрыли дверь, я оказалась в темноте, в ловушке. Я не выдержала более нескольких секунд и начала кричать, пока меня не вытащили оттуда, подхватив за руки. «В подобных условиях задержанные находились погребёнными заживо неделями, иногда месяцами. Отсюда немногие выходили живыми, и они сходили с ума», — сказал нам гид.

— Теперь мы знаем, где ты бываешь во сне, Мануэль, — сказала Бланка.

Наконец, Мануэля вытащили из каменной могилы, чтобы запереть в ней другого арестованного, они устали пытать его и отправили в другие центры заключения. Отбыв наказание в виде ссылки на Чилоэ, он смог уехать в Австралию, где находилась его жена, не знавшая о нём более двух лет и считавшая мужа умершим; у неё была новая жизнь, в которую травмированный Мануэль не вписывался. Некоторое время спустя они развелись, как случалось с большинством пар в ссылке. Несмотря ни на что, Мануэлю повезло больше, чем другим изгнанникам, потому что Австралия — гостеприимная страна; там он получил работу по специальности и смог написать две книги, забываясь в алкоголе и мимолётных интрижках, которые только подчёркивали его ужасное одиночество. Со своей второй женой, испанской танцовщицей, с которой он познакомился в Сиднее, они прожили вместе менее года. Он был не в состоянии никому доверять или вступать в любовные отношения, страдал от флешбэков с эпизодами насилия и панических атак и был в ловушке своей камеры на Вилле Гримальди или привязанный нагишом к металлической койке, в то время как его тюремщики забавлялись, пуская электрические разряды.

Однажды в Сиднее Мануэль врезался на машине в железобетонный столб — происшествие, маловероятное даже для такого напившегося, каким он был, когда его подобрали. Врачи из госпиталя, где пострадавший провёл тринадцать дней в тяжёлом состоянии и месяц без движения, пришли к заключению, что Мануэль пытался покончить с собой, и свели с международной организацией, помогавшей жертвам насилия. Психиатр с опытом работы с такими случаями посетил его ещё в больнице. Ему не удалось разгадать суть травм пациента, но он помог Мануэлю справиться с перепадами настроения, флешбэками с эпизодами насилия и паническими атаками, бросить пить и вести, казалось бы, нормальный образ жизни. Мануэль посчитал себя вылечившимся, не придавая особого значения кошмарам или внутреннему страху перед лифтами и замкнутыми пространствами, продолжал принимать антидепрессанты и привык к одиночеству.

Во время рассказа Мануэля погас свет, как это всегда бывает на острове в этот час, и никто из нас троих не встал, чтобы зажечь свечи, мы были в темноте очень близко друг к другу.

— Прости меня, Мануэль, — пробормотала Бланка после долгой паузы.

— Простить тебя? Я просто должен поблагодарить тебя, — сказал он.

— Прости меня за непонимание и слепоту. Никто не может простить преступников, Мануэль, но, возможно, ты сможешь простить меня и мою семью. Мы грешим бездействием. Мы проигнорировали доказательства, потому что не хотели быть соучастниками. В моём случае это хуже, поскольку в те годы я много путешествовала и знала, что публикует иностранная пресса о правительстве Пиночета. Ложь, думала я, коммунистическая пропаганда.

Мануэль притянул её к себе, обнимая. Я неуверенно поднялась, чтобы подбросить несколько поленьев в камин и найти свечи, другую бутылку вина и ещё чай. Дом остыл. Я накинула одеяло им на ноги, и свернулась калачиком на потёртом диване с другой стороны от Мануэля.

— Итак, твоя бабушка рассказала тебе о нас, Майя, — сказал Мануэль.

— Что вы были друзьями, ничего больше. Она не говорила о том времени, редко упоминала о Фелипе Видаль.

— Тогда как ты узнала, что я твой дедушка?

— Мой Попо — мой дедушка, — ответила я, отстраняясь от него.

Его откровение было настолько неслыханным, что мне потребовалась целая минута, чтобы охватить его масштаб. Слова с трудом достигали моего тупого разума, моё сердце запуталось, и смысл ускользнул от меня.

— Не понимаю…, — прошептала я.

— Андрес, твой отец, — мой сын, — сказал Мануэль.

— Не может быть. Моя Нини не стала бы молчать об этом сорок с лишним лет.

— А я думал, что ты знаешь об этом, Майя. Ты же сказала доктору Пуге, что ты моя внучка.

— Чтобы он впустил меня на консультацию!

В 1964 году моя Нини была секретаршей, а Мануэль Ариас — помощником профессора на факультете; ей было двадцать два, она недавно вышла замуж за Фелипе Видаля, Мануэль был в возрасте двадцати семи лет и с грантом в кармане на докторантуру по социологии в университете Нью-Йорка. Они любили друг друга ещё в подростковом возрасте, несколько лет не виделись, и после случайной встречи на факультете их захватила новая, неотложная страсть, сильно отличающаяся от прежнего непорочного романа. Эта страсть закончилась душераздирающе, когда Мануэль уехал в Нью-Йорк, и они были вынуждены расстаться. Тем временем Фелипе Видаль, начавший выдающуюся журналистскую карьеру на Кубе, не подозревал об измене своей жены настолько, что никогда не сомневался в отцовстве сына, родившегося в 1965 году. Он не знал о существовании Мануэля Ариаса до тех пор, пока они не оказались в одной печально известной камере, но Мануэль издалека следил за его журналистскими успехами. Любовь Мануэля и Нидии пережила несколько расставаний, но снова неожиданно вспыхнула, когда они встретились опять, пока Ариас не женился в 1970-м, в том году, когда Сальвадор Альенде победил на президентских выборах, и начал назревать политический катаклизм, кульминацией которого стал военный переворот три года спустя.

— Мой папа знает об этом? — спросила я Мануэля.

— Я так не думаю. Нидия чувствовала себя виноватой за то, что между нами произошло, и была готова хранить тайну любой ценой, она сделала вид, что забыла, и хотела, чтобы я тоже забыл. Она не упоминала об этом до декабря прошлого года, когда написала мне о тебе.

— Теперь я понимаю, почему ты принял меня в этом доме, Мануэль.

— Из случайной переписки с Нидией я узнал о твоём существовании, Майя, я знал, что как дочь Андреса ты — моя внучка, но я не придал этому значения, ведь подумал, что никогда с тобой даже не познакомлюсь.

Атмосфера размышлений и близости, существовавшая несколько минут до этого, стала очень напряжённой. Мануэль был отцом моего отца, у нас была одна кровь. Никаких драматических реакций, никаких трогательных объятий или слёз признания, никаких запоздалых сентиментальных заявлений — я почувствовала резкую горечь своего дурного прошлого, которую я никогда не чувствовала на Чилоэ. Месяцы шуток, учёбы и сосуществования с Мануэлем были стёрты; внезапно он стал чужаком, чья измена с моей бабушкой меня отталкивала.