Дневник Майи (ЛП)

Вот только не знаю, найдётся ли на Чилоэ работа для Даниэля. По словам Мануэля, психотерапевты в этой стране голодают, хотя безумцев здесь куда больше, чем в Голливуде, потому что чилийцы считают счастье неким китчем, они очень не хотят тратить деньги на преодоление страдания. Да и сам он, на мой взгляд, хороший пример, потому что не будь Мануэль Ариас чилийцем, он непременно исследовал бы свои травмы с профессионалом, и стал бы чуточку счастливее. И дело не в том, что я дружу с психотерапевтами, как могло бы быть после опыта в Орегоне, но иногда они помогают, как в случае с моей Нини, когда она овдовела. Возможно, Даниэль мог бы заняться чем-нибудь ещё. Я знакома с одним академиком из Оксфорда, из тех, кто ходит в твидовом пиджаке с кожаными заплатками на локтях, который влюбился в одну чилийку, остался на Исла-Гранде и теперь руководит туристической фирмой. А как насчёт австрийца с эпичной бочкой и яблочным штруделем? Он был стоматологом в Инсбруке, а теперь — владелец общежития. С Даниэлем мы могли бы печь печенье, у этого занятия есть будущее, как говорит Мануэль, либо разводить викуний, как я притворялась перед директрисой в Орегоне.

29 мая этого года я попрощалась с Даниэлем с притворной безмятежностью, потому что на пристани собралось несколько любопытных — наши отношения здесь обсуждают больше, чем мыльный сериал — мне не хотелось устраивать шоу для этих грубых чилотов, хотя уже дома, оставшись наедине с Мануэлем, я плакала до тех пор, пока мы оба не устали. Даниэль путешествовал без компьютера и, приехав в Сиэтл, нашёл пятьдесят сообщений от меня, на которые ответил не очень романтично — должно быть, сильно вымотался. С тех пор мы общаемся часто, избегая всего, что может меня выдать. У нас есть свой любовный код, которым Даниэль пользуется слишком умерено в соответствии со своим характером, а я, по-моему, им злоупотребляю.

Моё прошлое коротко и должно быть ясным, но я не доверяю своей причудливой памяти и должна записать события раньше, чем начну что-то изменять или подвергать цензуре. По телевизору сообщили, что американские учёные разработали новый препарат для стирания воспоминаний, который планируют использовать в лечении психологических травм, особенно у солдат, вернувшихся с войны контуженными. Препарат пока на экспериментальной стадии, его должны усовершенствовать, чтобы память не стиралась полностью. Прими такие таблетки я, что я предпочла бы забыть? Ничего. Дурные события прошлого — это уроки для будущего, а худшее, что со мной уже произошло, — это смерть моего Попо, которую я предпочитаю помнить вечно.

На холме рядом с пещерой Пинкойи я видела моего Попо. Он стоял на краю утёса, глядя за горизонт, в итальянской шляпе, дорожной одежде и чемоданом в руке, как будто приехал издалека и не решается уйти или остаться. Дедушка стоял там так недолго, а я, неподвижная, не дыша, чтобы не напугать, беззвучно звала его; потом пролетели, крича, чайки, и видение пропало. Я никому не рассказывала об этом, чтобы избежать достаточно убедительных объяснений, хотя здесь, возможно, мне бы и поверили. Если души воют с горя в национальном парке Кукао, если управляемое чудовищами судно проплывает по заливу Анкуд и если колдуны превращаются в собак в Кикави, значит, и появление покойного астронома в пещере Пинкойи вполне возможно. Это, пожалуй, не призрак, а плод моего воображения, материализующийся в атмосфере, точно проекция фильма на экран. Чилоэ — хорошее место для взаимного общения какого-нибудь дедушки и воображения некой внучки.

Даниэлю я много рассказывала про моего Попо, когда мы с ним оставались наедине и посвящали время разговорам за жизнь. Я описывала своё детство, блаженно прошедшее среди архитектурного сумасбродства дома в Беркли. Воспоминание об этих годах и ревностная любовь моих бабушки с дедушкой поддерживали меня на плаву в пору невзгод. Влияния папы я практически не ощущала, поскольку в силу специфики работы пилотом он больше времени проводил в воздухе, нежели на земле. До брака он жил с нами в одном доме, занимая пару комнат второго этажа, с отдельным входом, к которому вела расположенная снаружи узкая лестница. Мы редко его видели, поскольку когда он не летал, вполне мог бы оказаться в объятиях того класса любовниц, которые звонят в неурочные часы и о которых он никогда не упоминал. Расписание отцовской работы менялось каждые две недели, и семья уже привыкла как не ждать его, так и не задавать вопросов. Нини и Попо растили меня, они же ходили в школу на родительские собрания, водили меня к зубному врачу, помогали с домашними заданиями, учили завязывать шнурки на обуви, ездить на велосипеде и пользоваться компьютером. Они же вытирали мои слёзы, смеялись вместе со мной; я не помню ни единого момента своих первых пятнадцати лет, когда бы не было рядом со мной моей Нини и моего Попо. И теперь, после смерти моего Попо, я ощущаю дедушку как никогда близко — он выполнил своё обещание, и теперь всегда и всюду рядом со мной.

Прошло уже два месяца с отъезда Даниэля, два месяца, как мы не видимся, два месяца моей жизни с сердцем, буквально завязанным в узел, и столько же времени, как я пишу в этот дневник вещи, о которых буду должна с ним поговорить. Как же он нужен мне! Это агония, смертельная болезнь. В мае, когда Мануэль вернулся из Сантьяго, он притворился, что не понимает, насколько дом пропах поцелуями, а Факин весь на нервах, поскольку я о нём не заботилась, и моему псу пришлось гулять в одиночку, как и всем дворнягам этой страны: ещё недавно он был уличной собакой, а теперь притворяется любимчиком семьи. Мануэль поставил чемодан и объявил, что ему нужно решить какие-то вопросы с Бланкой Шнейк, и из-за начинающегося дождя, скорее всего, он останется спать в её доме. Здесь люди знают, что непременно будет дождь, когда дельфины пускаются в пляс и когда появляются «полосы света», как называют лучи солнца, проходящие сквозь облака. Насколько я знаю, раньше Мануэль никогда не спал у Бланки. «Спасибо, спасибо, спасибо», — не переставая шептала я ему в ухо в одно из наших долгих объятий, которые он так ненавидит. Ведь Ариас подарил мне очередную ночь с Даниэлем, который в настоящий момент бросал дрова в печь, чтобы приготовить цыплёнка с горчицей и беконом — изобретение его сестры Фрэнсис. Надо сказать, она в своей жизни вообще никогда не готовила, но собирала рецепты и, изучая их, со временем стала этаким теоретическим поваром. Я решила для себя не смотреть на корабельные часы, расположенные на стене, которые словно бы пожирали оставшееся нам с Даниэлем время.

Пока длился наш краткий медовый месяц, я рассказала о клинике реабилитации в Сан-Франциско, в которой пробыла почти месяц и которая, должно быть, очень похожа на клинику его отца в Сиэтле.

Во время путешествия в 919 километров из Лас-Вегаса в Беркли моя бабушка и Майк О’Келли разработали план, как мне исчезнуть с карты, прежде чем власти или преступники нападут на мой след. Вот уже год я не видела своего отца и, надо сказать, не очень-то по нему и скучала. Я обвиняла папу в своих несчастьях, однако всё моё негодование разом испарилось, когда мы приехали домой на разноцветном пикапе, а он уже ждал нас в дверях. Мой отец, как и моя Нини, заметно похудел и словно сморщился: за месяцы моего отсутствия он постарел и уже не был похож на киноактёра-соблазнителя, которого я запомнила. Папа крепко обнял меня, повторяя моё имя с незнакомой мне нежностью. «Я уж думал, что мы потеряли тебя, дочка». Я ещё никогда не видела отца, настолько захваченного эмоциями. Энди Видаль был для меня воплощением самообладания, статным мужчиной в униформе пилота, которого не касались трудности жизни, желанным самыми красивыми женщинами, путешествующим, образованным, здоровым и счастливым. «Благослови тебя Господь, дочь, благослови тебя Господь», — всё повторял он. Мы приехали домой ближе к вечеру, но он приготовил нам завтрак вместо ужина: взбитый шоколад и французский тост со сливками и бананами, мою любимую еду.

За завтраком Майк О’Келли завёл разговор о программе реабилитации, упомянутой ещё Олимпией Петтифорд, и лишний раз повторил, что это самый известный способ справиться с зависимостью. Мой папа и Нини вздрагивали, словно от удара током, каждый раз, как он произносил эти ужасающие слова — «наркоманка», «алкоголичка». Я же давно включила их в свой лексикон благодаря «Вдовам Иисуса», чей обширный опыт в этом вопросе позволил им вести себя со мной предельно ясно. Майк сказал, что зависимость — это тихий терпеливый зверь с бесконечными ресурсами, который всегда в поиске, чей самый веский аргумент — «у человека нет никакой зависимости». Белоснежка резюмировал имеющиеся в нашем распоряжении варианты, от реабилитационного центра под его ответственность, бесплатно и весьма скромно, до клиники в Сан-Франциско, пребывание в которой стоит тысячу долларов в день, от которой я тотчас отказалась, потому что взять эту сумму было негде. Мой папа, очень бледный, слушал всё, сжав зубы и кулаки, и под конец объявил, что потратит на моё лечение свои пенсионные сбережения. И убедить его в обратном не представлялось возможным, хотя, по словам Майка, программы в центрах были схожими, разница заключалась в удобствах и видах на море.