Страница 59 из 90
Его ответ был скорее отрезвляющим, нежели романтичным: он сказал, это будет долгосрочный проект, ему же придётся скоро уехать, и вдобавок в отношениях пациента с терапевтом секс не допустим.
— Тогда я попрошу моего Попо мне помочь.
— Хорошая идея. — И он рассмеялся.
В несчастливые времена в Лас-Вегасе мой Попо пришёл меня навестить лишь один раз. Я достала столь дешёвый героин, что даже сама начала подозревать, а героин ли это. Я знала наркоманов, которые погибали от отравления всякой дрянью, подмешанной в наркотик, но я крайне нуждалась и не могла сопротивляться потребности. Я нюхала это в отвратительном общественном туалете. У меня не было шприца, чтобы вколоть себе дозу, возможно, это меня и спасло. Едва я вдохнула, сразу почувствовала, как мул бьёт меня копытами в виски, моё сердце бешено стучало, и меньше, чем через минуту чёрный плащ закутал меня, он душил и не давал возможности дышать. Я рухнула на пол, аккурат в те сорок сантиметров между унитазом и стеной и прямо на использованную бумагу, в аммиачную вонь.
Я смутно понимала, что умираю, и не испугалась, а, напротив, ощутила значительное облегчение. Я плыла в какой-то чёрной воде, становящейся всё глубже, всё отчётливее, но как во сне, довольная своим мягким падением до самого дна этой жидкой пропасти и исчезновением чувства стыда, своим уходом, уходом на другую сторону, я была рада убежать от фарса, которым была моя жизнь, от лжи и оправданий, жизни недостойного, лживого и трусливого существа, каким я была. Создания, обвиняющего своего отца, свою бабушку и всю вселенную в собственной глупости, несчастную, что в свои девятнадцать лет уже сожгла позади себя все корабли, отчего чувствовала себя испорченной, пойманной, потерянной, того зашитого рубцами скелета со вшами, которым я стала. Жалкая тварь, валящаяся с ног лишь от глотка, которая обокрала лишённую дома мать. Я только и желала, что сбежать навсегда от Джо Мартина и Китайца, от своего тела и собственной долбанной жизни.
В то время, когда я уже была без сознания, откуда-то издалека я слышала крики: «Майя, Майя, дыши! Дыши! Дыши!» Я долго колебалась, растерянная, желая снова отключиться, лишь бы не принимать никакого решения, пытаясь высвободиться совершенно и, точно стрела, улететь в никуда, но я была подчинена нашему миру этим властным гудящим голосом, зовущим меня. «Дыши, Майя!» Инстинктивно я открыла рот, глотнула воздуха и начала, точно умирающий, часто-часто дышать. Постепенно, с ошеломляющей медлительностью, я вернулась из своего последнего сна. Со мной не было никого, хотя в щель всего лишь в дюйм между полом и дверью в туалет я могла видеть по другую её сторону какую-то мужскую обувь, которую, кстати, сразу узнала. «Попо? Это ты, Попо?» Ответа не было. Английские туфли остались ещё на мгновение на том же месте, а затем бесшумно удалились. Я осталась здесь, но уже сидя, прерывисто дыша, мои ступни вздрагивали и хрустели, совершенно не слушаясь, а я всё звала его, Попо, Попо.
Даниэль вовсе не удивлялся тому, что мой дедушка навещал меня, и не пытался придумать для меня рационального объяснения всему случившемуся, как сделал бы любой из многих знакомых мне психиатров. Он даже не посмотрел на меня тем насмешливым взглядом, который, как правило, кидает на меня Мануэль Ариас, когда я «ударяюсь в эзотерику», как он говорит. Как я могла не влюбиться в Даниэля, который не только красив, но ещё и чувствителен? Он особенно красив. Даниэль напоминает Давида Микеланджело, хотя цвет его кожи куда более привлекателен. Во Флоренции мои бабушка с дедушкой купили миниатюрную копию статуи. В магазине им предложили Давида с фиговым листком, хотя мне больше всего нравятся его гениталии; на тот момент я не видела эту часть тела ни у одного живого человека и была знакома с нею лишь благодаря книге по анатомии моего Попо. Так, я отвлеклась, вернусь к Даниэлю, который полагает, что половина всех мировых проблем решилась бы, будь у каждого из нас безусловно принимающий Попо, а не крайне требовательное супер-эго, поскольку лучшие добродетели процветают лишь с любовью и лаской.
Даниэль Гудрич был одарён жизнью сполна, в отличие от меня, но и у этого юноши имелись свои горести. Будучи серьёзной в своих целях и намерениях личностью, он с юных лет прекрасно знал, каким будет его жизненный путь, в отличие от меня, плывущей по течению. Можно легко обмануться на первый взгляд его поведением не нуждающегося ни в чём ребёнка и слишком лёгкой улыбкой, улыбкой того, кто доволен собой и миром. Этот момент вечного удовлетворения жизнью встречается редко, поскольку в своих медицинских исследованиях, практике в больнице и путешествиях, совершаемых пешком и с рюкзаком на плече, он, должно быть, видел на своём веку немало нищеты и страданий. Если бы я с ним не спала, то подумала бы, что это очередной честолюбивый Сиддхартха, ещё один лишённый каких-либо эмоций, как Мануэль.
История семьи Гудрич — это сюжет для романа. Даниэль знал, что его биологический отец был темнокожим, а мать — белой, но он их не помнил и не хотел отыскать, потому что семью, которая его вырастила, он просто обожал. Его приёмный отец Роберт Гудрич — англичанин, из тех, у кого есть титул сэр, хотя им он не пользуется, поскольку в Соединённых Штатах это лишь повод для насмешки. В качестве доказательства есть цветная фотография, на которой Гудрич-старший с вычурным орденом на оранжевой ленте, висящим на груди, приветствует королеву Елизавету II. Сам он известный психиатр, с несколькими опубликованными в его прошлом книгами и титулом сэр, полученным за немалые заслуги в сфере науки.
Сэр англичанин женился на Алисе Вилкинс, молодой американской скрипачке, находившейся тогда в Лондоне проездом, после чего оба переехали в Соединённые Штаты, где устроились в Сиэтле: он основал клинику, а она стала играть в симфоническом оркестре. Узнав, что у Алисы не может быть детей, и после долгих сомнений они всё же усыновили Даниэля. Через четыре года, совершенно неожиданно, Алиса забеременела. Поначалу думали, что беременность ложная, однако вскоре убедились, что это не так, и в положенное время Алиса родила малышку Фрэнсис. Вместо того, чтобы ревновать к появившейся сопернице, Даниэль сжал в объятия свою сестрёнку с абсолютной и исключительной любовью, с течением времени лишь усиливающейся и полностью взаимной со стороны девочки. Роберт и Алиса разделяли общее на двоих увлечение классической музыкой, которую и привили двум своим детям, любовь к кокеру-спаниелю, который был с ними всегда, и к горным видам спорта, что впоследствии станут причиной несчастья Фрэнсис.
Даниэлю было девять лет, а его сестре только пять, когда их родители развелись, и Роберт Гудрич переехал на десять кварталов от дома жить с Альфонсо Залески, пианистом, работающим в том же оркестре, в котором играла Алиса. Это был талантливый поляк, но с грубыми манерами, крупным телом лесоруба, шапкой непослушных волос и неприличным юмором, что контрастировало с британской иронией и изысканностью сэра Роберта Гудрича. Даниэль с Фрэнсис услышали некое поэтическое объяснение насчёт яркого во всех отношениях друга их отца и успокоились мыслью, что переезд носит временный характер, хотя прошло уже девятнадцать лет, а эти двое так и продолжали жить вместе. Тем временем Алиса, которую повысили до первой скрипки в оркестре, продолжала играть с Альфонсом Залески, точно добрые товарищи, которыми они и были, потому что поляк никогда не пытался забрать её супруга, а только поделить Роберта между ними.
В конце концов, Алиса осталась в семейном доме с половиной всей мебели и двумя кокер-спаниелями, сэр Роберт со своим возлюбленным поселился в том же квартале в похожем доме с оставшейся мебелью и третьей собакой. Даниэль и Фрэнсис росли, кочуя между двумя домами, по одной неделе в каждом, вечно на чемоданах. Они всегда ходили в одну и ту же школу, где не обращали внимания на ситуацию с их родителями, отмечали праздники и дни рождения с обоими родителями, и какое-то время считали, что многочисленные члены семьи Залески, приехавшие толпой из Вашингтона на день Благодарения, были цирковыми акробатами, потому что это была одна из многих историй, придуманных Альфонсом, чтобы заслужить уважение детей. Этот поляк мог сгладить ситуацию, ведь Даниэль и Фрэнсис любили его по своим причинам: он стал им матерью. Альфонс в них души не чаял, посвящал ребятам куда больше времени, нежели настоящие родители, и сам был весёлым и ярким парнем, обычно показывавшим русские народные танцы, обряжаясь в пижаму и повесив на шею знак отличия сэра Роберта.