Пушка 'Братство'

Нищебрат уже отдышался и с достоинством заканчивает свою речь:

-- Ясно, я женился, вообще-то баб я не пропускал, уж поверьте на слово. Вы мою Сидони знаете, и посему на сей счет полный молчок.

-- Дюшатель * заявил, что рабочим вовсе не обязательно жениться и семыо заводить,-- ворчливо вставляет рыжий Матирас. -- Незачем, мол, рабочим зря землю загромождать, раз они не могут обеспечить себе средства к существованию.

-- Он, как это его... прав,-- бурчит Пливар.

Алексис невысокий, молоденький, в очках, он работает наборщиком y Гифеса, пришепетывая, начинает объяснять, что это совершенно верно, что французский министр Дюшатель действительно держал такие речи и что Варлен *, переплетчик, даже приводил эти слова в имперском суде на втором процессе Международного товарищества рабочих *. Гражданин Варлен уточнил, что Дюшатель не сам это выдумал, a позаимствовал y "филантропа" англичанина по фамилии Мальтус.

Пока Нищебрат подкрепляет свои слабеющие силы солидной порцией пойла, за столом стоит гул голосов. Фалль рассказывает о своих малышах: все четверо больны, Матирас жалуется на дороговизну, Вормье -- на безработицу, a Бастико орет:

-- A если ты потребуешь, чтобы тебе повысили плату, тебя тут же турнут, помирай себе с голоду или пожалуйте в тюрьму, как в Каталонии, a то еще, чего доброго, и расстреляют, как в Фосс-Лешше... Уж в суд-то обязательно потащат.

-- Тринадцать погибло в июне в Ла-Рикамари! Четырнадцать -- в октябре в Обене! *

-- Министр Лебеф представил к ордену капитана Госсерана, который приказал открыть огонь.

Вдруг снова в общий гомон ввинчивается пронзительный голос Ншцебрата:

-- A теперь, нищие братья, расскажу я вам о моем будущем, о нашей судьбе, о судьбе всех нас, бедняков! Распространяться не буду, и вот почему: если не помру раньiне срока от застарелой золотухи, проскриплю еще несколько мерзких лет, покуда не попаду в дом призрения.

-- Если только место найдетсяl

-- И кончишь, как Меде.

Все взоры обращаются к согGанному силуэту попрошайки -- это он в углу y арки протягивает за подаянием руку. Ветхая каскетка сползает ему на глаза. Так и торчит он там целые дни, болезненно жмурясь, и клянчит грошик, бормоча что-то невнятное.

-- A ведь был литейщиком y Денвер-Леневэ в Лурсине,всвое время былработник хоть куда,-- буркает себе под HOC Матирас.

-- Этот человек,-- возглашает Алексис-наборщик,-- произвел в четыре раза больше того, что потребил.

И молоденький наборщик начинает громить захребетников-капиталистов. Пряди длинных прямых волос падают ему на лицо, на носу подпрыгивают очки в такт обвинительной речи "против людей, которые ничего не производят, которые жиреют за счет того, что девяносто девять их братьев из ста лишены самого необходимого*.

Разгневанные сотрапезники машинально оглядываются на закрытые ставни второго этажа виллы. Хозяин этой квартиры -- единственный "капиталист", которого' они видели во плоти. Ho господин Валькло неделю назад уже покинул Париж со всем своим добром и домочадцами.

Вот о чем шумит ночной Бельвиль, и отголоски застольных бесед доходят до окошка мансарды, где я царапаю эти строчки, a мама только что заснула, но спит беспокойно, мечется во сне.

Воскресенье, 21 августа 1870 года. Около полудня.

Марта может говорить о политике не хуже иного рабочего -- члена Интернационала, a через минуту уже носится в салочки. Она верховодит дюжиной ребят из нашего тупика, всей этой мелюзгой,то командует, то нянчится с ними, словно родная мать. Как-то вечером она отважно бросилась на защиту какого-то хилого мальчугана,

fiй

которого отчим колотит почем зря, срывая на нем злость, и вовремя бросилась, a то пришиб бы мальчишку до смерти, и она же прибила Адель, дочку жестянщика, и Филиберa, старшего сынишку торговки пером: как, мол, посмели не принести мешок древесного угля, a уголь по ee приказу таскают y дядюшки Вергуньи с улицы Орийон. Она знакома со всеми знаменитостями нашего квартала: с Огюстом Виаром , с ЭКюлем Бержере, с интернационалисгом Остеном с Бютт-Шомона, с журналистом Jlюсшraa, с сапожником Тренке*, который, как только где ee завидит, еще издали кричит: "Привет, Марта!* A уж о самых лучших, тех, что в тюрьме или от тюрьмы скрываются, и говорить не приходится. Знает она бланкиста Ранвье * и героя Бельвиля прославленного Флуранса.

Темноволосая девчонка рассказывала мне о них, a сама и так и эдак вертелась перед витриной аптеки и старалась раздуть свои юбчонки:

-- Нет, ты только посмотри, Флоран, знаешь, как мне кринолин пойдет!

...По Гран-Рю, сотрясая дома, проехала артиллерийская батарея. Шесть огромных пушек, зарядные ящики, конские упряжки, грохот колес по булыжнику, гомон батарейной прислуги; один вид этих чудищ преисполнил надеждой сердца зевак и жителей, выглядывавших из окон. Признаться, и меня разобрало, и y меня сил вроде пркбавилось от зрелища этой несокрушимой мощи, тем более что пушки шли занимать позиции на наших восточных фортах: вот будет подарочек пруссакам, уж никак не ждут.

-- Смотри, вот это бронзовые пушки, нарезные,-- объяснила мне Марта.-Называют их снарядными, или гаубицами, потому что они могут стрелять и ядрами и снарядами -- цилиндрическими и коническими. Вот это да! У нас есть также и тяжелые орудия, они производят два выстрела в минуту и бьют на тритысячи метров. Снаряды бризантные, взрываются в заранее назначенный момент, могут и раньше, чем попадут в цель.

Раскрыв от изумления рот, я уставился на чернявенькую коротышку Марту, на ee округлившиеся от восторга глаза. Умела, что ни говори, поражать людей. Ho это было еще не все.

-- A теперь, Флоран, я открою тебе мой самый-самый большой секрет!

И Марта показала мне свои тайник.

Я и сам знал, что каждый в детстве обзаводится своим тайником. К примеру, я облюбовал себе ямину под корнями засохшего дуба, за изгородью y ручейка, и все лето там играл. Ho тайник Марты -- это была уже не игра.

Убежище ee помещалось в бывшем чуланчике, чудом уцелевшем на втором этаже pухнувшего дома и как бы нависшем над развалинами. Снаружи ни за что и не заметишь. Логово она обставила -- притащила тюфяк и три довольно-таки приличных одеяла, была там и начатая бутылка вина.

-- Можешь, когда хочешь, приходить сюда ночевать,-- торжественно объявила Марта.

Затем не без жеманства добавила, как полагается хозяйкедома:

-- Только свечи y меня нет, нарочно ничего не зажигаю, чтобы снаружи не увидели.

Даже ребятишки из ee стаи не знали о существовании тайника. Подопечная детворa Марты до последнего времени собиралась в пристройке Коша за досками, но сейчас там не повернешься -- в предвидении осады столяр пополнил запасы досок.

Через горизонтально идущую трещину стены виден буквально весь тупик от арки до виллы. Между двумя камнями в смежной стене был ловко выцарапан и аккуратно удален весь цемент. Если приложить глаз к этой дырке, то внизу откроется зала "Пляши Нога".

-- A им снизу ничего не заметно. Hy сам скажи, здорово ведь устроено. Разве нет?!

Понедельник, 22 августа. Сразу после пробуждения.

На Восточный вокзал все прибывают и прибывают раненые. Несколько ребятишек из тупика и мы с Мартой отправились туда вчерa после обеда в надежде получить хоть какие-то сведения о наших отцах. Мы бегали по платформе среди носилок, солдат, санитаров, братьев милосердия, дам-благотворительниц, раздававших раненым вино в стаканах и бульон в чашках. Я орал: "Кто видел Растеля? Из 106-го линейного полка бригады Бурген-Дефея?" Филибер, старший сын торговки пером: "Бригадира Родюка, 4-й гусарский?" A Шарле -- маленький горбун, сын позументщицы: "Артиллериста Фаледони...*

7П

Hac гнали прочь, нас ругали сержанты -- здесь, мол, вам не место, a мы безуспешно выкрикивали наименования воинских частей, где служили наши отцы, среди запахов крови, гноя, лекарств и угля. A другие выкликали другие имена, другие чины, целые семьи рыдали в голос, a какая-то женщина с воплем припала к неподвижно распростертому телу. Когда шум смолкал, слышался протяжный вопль боли. Африканский стрелок с обеими ампутированными руками бормотал в бреду: "Повеюду пруссаки! Вот опять, опять... Муравьи!* Весь как в латах, в окровавленных бинтах, пехотный капитан рассказывал с носилок своим родным: "Я был в Сен-ГГрива вместе с Канробером *, городок горел, в атаку на нас пошли тридцать тысяч пруссаков, но гвардия не поспела к нам на помощь. Гвардия, отборнейшие части, двадцать тысяч человек, ждала приказа и не дождалась...* Какой-то слепой, держась за плечо санитара, бормотал: "Это только rrозавчерa было! Наш 60-й полк стоял на ферме СентЮбер. Два дня дрались, a до того неделю шли, не спали, не ели!" Из-под повязок выкатились одна за другой две скупые кровавые слезинки. A рядом полупомешанный капрал, которого с трудом удерживали два санитара, вопил без передышки: "Гравелот, помните о Гравелоте!**