Дура

Но более всего примечательна реакция матери, которая бросается ко мне и, обняв, не ругает за проступок, а плачет от радости и что-то быстро и тихо бормочет, гладя меня по волосам. В потоке её сумбурной речи я от испуга могу разобрать только одно повторяющееся слово: «Наконец-то!»

Вскоре на шум приходит бабушка, которая, в отличие от меня, сразу понимает, что происходит. Она улыбается и с гордостью говорит:

— Я знала, что так и будет...

В тот же вечер, вернувшись в Портри, мы на закате выходим с мамой в сторону набережной и спускаемся к воде. На камнях, всего в нескольких ярдах от кромки прибоя, сушатся перевёрнутые вверх дном лодки. Тут же стоит скамейка с удобной спинкой, приятно нагретой за день солнцем, и тяжёлыми чугунными ножками, покрытыми слоем старой ржавчины. Пахнет мокрым деревом и гниющими водорослями.

Мама укутывает мои плечи широким палантином. Не отрывая взволнованного взгляда от моего лица, начинает рассказывать…

В тот вечер я впервые узнаю, что, оказывается, я не такая, как дети, с которыми учусь в одной школе и играю во дворе. Что мама, вся её семья, а теперь ещё и я — другие. Мы отличаемся от обычных людей тем, что можем делать разные странные вещи, которые считаются невозможными. Такие, как, например, в доме бабушки, когда живущей во мне силой я не дала разбиться старинной чашке. Мама говорит, что в будущем я постигну многие сложные и удивительные знания, когда отправлюсь в школу, где когда-то училась она сама.

— А папа? — вырывается у меня. — Папа там тоже учился? Вместе с тобой?

Выражение её глаз сразу становится серьёзным и печальным.

— Нет, Мэри. Папы в Хогвартсе не было.

— Почему?

— Потому что не все люди рождаются с такими способностями, как у нас.

— Но ведь ты можешь рассказать ему всё, что сама знаешь? Он ведь очень-очень умный и талантливый, ты сама говорила. Он учитель, сразу сообразит, что нужно делать!

— Даже если бы я сильно этого захотела, Мэри, у меня всё равно ничего бы не вышло, — вздыхает мама. — Это как… уметь летать. Птицы делают это легко и непринуждённо, а человек — нет, как бы ни старался. Он может только придумать аппараты, которые поднимут его в небо, но у него уже не вырастут настоящие крылья. Понимаешь меня?

Я киваю. Мне самой столько раз хотелось превратиться в птицу! Но даже в самых красочных фантазиях я осознавала, что сделать это наяву невозможно, потому что мы из разных миров.

Меня накрывает осознание собственной чужеродности в жизни обыкновенных людей — совсем не детское и гнетущее. Мне страшно задать следующий вопрос матери, но я всё-таки его задаю:

— Значит, папа не такой, как мы? Он ничего не знает о тебе, о бабушке с дедушкой? — Я перевожу дыхание. — И обо мне тоже?..

Мама отрицательно качает головой.

— Он ни о чём не догадывается. По крайней мере, сейчас.

— Почему же ты не открыла ему правду?

— Ему было бы очень тяжело и больно её постичь. Не в его характере понять и принять то, чего он не может рационально объяснить. Его родители и родственники тоже не смогли бы смириться с таким известием.

Мне не по себе и хочется зареветь от досады за бессилие мамы изменить ситуацию, от обиды за моего заботливого, весёлого отца. От того, что я сама должна стать чудной, непонятной для многих девочкой, на которую наверняка будут показывать пальцем, и тогда со мной перестанут играть мои нынешние друзья.

— Но ведь ты всё время была такой же, как он! Ты ни разу не показывала все те волшебные фокусы, о которых рассказываешь!

— Я полюбила твоего отца, Мэри. И поэтому выбрала его жизнь — простую и привычную большинству людей. Я добровольно отказалась от всего, что связывало меня с моим миром. Но это не значит, что я не тосковала по тому, что вынуждена была оставить!

Я зло сжимаю кулаки и отворачиваюсь.

— Лучше бы я сегодня разбила эту мерзкую чашку, а ты меня отругала! Тогда этого не было бы! И ты ничего бы обо мне не узнала!

Мама обнимает меня и крепко прижимает к себе. Её тёплые, ласковые губы касаются моего лба.

— Глупышка моя! Как же я счастлива, что твоё неуёмное любопытство заставило тебя её достать! Я ведь была уверена, что волшебство в тебе не прижилось — такое тоже бывает и считается несчастьем, наказанием… То, что сегодня произошло, в мире простых людей является настоящим чудом, Мэри. Магия, проснувшаяся в тебе, стихийно вырвалась наружу, когда ты испугалась. Но, если бы я не узнала о твоих способностях сегодня, они обязательно проявили бы себя ещё не раз. Уж поверь, такое не скрыть! В конце следующего лета тебе придёт вызов из Хогвартса, и ты отправишься туда учиться волшебству.

— Не хочу!!!

Я сопротивляюсь нарисованной перспективе изо всех сил. Мне жутко представить, что придётся покинуть родной дом и уехать куда-то далеко, в школу, где меня окончательно сделают… ненормальной!

Но мама только тихо смеётся над моими опасениями, а потом произносит:

— К тому времени я обо всём расскажу твоему отцу. Обещаю.

— А если после этого он бросит нас? Я знаю, так бывает, когда люди больше не хотят жить вместе.

— Ну что ты! Папа не станет тебя любить меньше. Он всё поймёт и примет. Ему теперь придётся это сделать, — обычно спокойные, мягкие глаза моей матери зажигаются неведомым мне жёстким огоньком. — В конце концов, не в каждой семье рождается чародейка…

* * *

02.05.1998. Госпиталь Святого Мунго

Узкая, гибкая рука в желтоватых клеточках бескровной кожи, в редких тёмных волосках повыше длинного запястья, в тонких белых ниточках шрамов от давних порезов… Ей показалось? Или в самом деле эта холодная, безжизненная рука с крупными, угловатыми суставами, с синими зеркальцами очень коротко остриженных ногтей, окаймлёнными темными полосками попавшей под них запёкшейся крови, чуть дрогнула, отзываясь на прикосновение?..

Она глубоко вздохнула, чуть задержала дыхание, сосредотачиваясь. Спокойно перешла на мерный, глубокий диафрагмальный ритм, слушая тёплый разлив магии в собственном теле. Там, в глубине своего лона, где женщины умеют зарождать жизнь, с новым вдохом холодного чужого воздуха собрала тугой, пульсирующий лёгким светлым теплом сгусток энергии. Погнала живым светящимся огоньком по сердечному меридиану, заставляя вспыхивать ответным теплом телесные центры жизненной силы, которые в Индии называют чакрами. Вывела на правую ладонь…

— Возьми. Только не отказывайся, пожалуйста, возьми!..

И по навалившемуся вмиг томящему опустошению почувствовала: дар принят.

Его бесчувственные и ледяные ещё мгновение назад пальцы, как будто стали чуточку теплее. На запястье проступила через прозрачную кожу синяя жилка и задрожала серебристым шариком проснувшегося пульса.

На секунду ей показалось: сейчас он очнётся. Если бы только!.. А вдруг тогда в застывшем, отрешённом взгляде снова вспыхнет колючая, безотчётная детская злость? Рука отдёрнется, разрывая зыбкую связь. И хриплое дыхание вытолкнет с мучительным стоном прямо в её низко склонившееся над больничной подушкой лицо:

— Пошла прочь, дура гриффиндорская!!!

«Даже если так. Пусть так, Северус, пусть… Я давно простила мальчика, не умевшего быть слабым и не желавшего им даже казаться. Главное, ты живи».

Она ждала этой вспышки гнева, как самой большой радости этого мира. Но ничего не случилось. Только тот же хриплый вдох, словно на счёт «раз-два», мучительная пауза на грани вечности — и протяжный, стонущий выдох на «раз-два-три-четыре». Тот же лихорадочный, слабого наполнения пульс на посеревшем виске, под влажной, слипшейся от пота чёрной прядью. Те же черно-синие тени вокруг остановившихся полуприкрытых глаз, где ещё живут почти неразличимые — тёмное на тёмном — расширенные, увидевшие дорогу за грань зрачки…

Конечно… Она же просила, чтобы встретились. Вот он не и отвергает. Но и не принимает тоже.

«Ну, почему, почему я не могу ничего сделать?! По всем законам старого запретного обряда я должна была принять на себя хотя бы часть твоей боли, чтобы она отступила, отпустила измученное сознание, перестала парализовывать твою огромную волю, неизменную, гордую, стабильную как базальтовые скалы над водопадом Килт-Рок. И ты сам смог бы, наверное, выбирать: шагнуть ли с миром в неведомое или остаться здесь. Со мной… Почему я не чувствую твоей боли, не разделяю твоих видений, почему, Северус?..»