Дура

Крамер окидывает взглядом притихшую аудиторию и спрашивает:

— Скажите, кто из вас слышал поговорку: «Не хватай волка за хвост, а умирающего — за руки»?

В аудитории поднимается с десяток рук, и он удовлетворённо кивает.

— То, о чём вы спрашиваете, Руперт, происходит только в тех случаях, когда тактильный контакт поддерживает человек, с которым умирающего не связывают родственные узы, обязательства учителя по отношению к ученику или… да-да, вы верно угадали… близкие узы дружбы или любви. В редчайших случаях — чувство вины умирающего по отношению к тому, кто находится с ним рядом в последние минуты.

— Но что произойдёт, если… это сделает человек посторонний? — Остин в своей излюбленной манере стремится дойти до самой сути проблемы.

— Посторонний… — Крамер непонятно хмыкает и качает головой, словно его удивляет недальновидность лучшего ученика, и он ему вот-вот скажет: «Ну что же вы, батенька, ерунду-то городите? Посторонние не проводят время у постели уходящего в небытие человека».

Однако ничего подобного он не говорит, а спустя несколько мгновений выныривает из своих мыслей и обстоятельно отвечает:

— А вот это как раз самое интересное. Когда волшебник покидает этот мир, внутри него исступлённо мечется магия. Она заперта в физическом теле, как в ловушке, не находит выхода и потому воспринимает любое вторжение извне в стремительно слабеющее энергетическое поле хозяина как объявление войны. И тогда она обрушивает на чужака всё самое тёмное и страшное — последствия проклятий, порчи, пороков, боль пережитых трагедий. Магия возлагает вину за ускользающую жизнь на мнимого врага и жестоко его наказывает.

Я тоже тяну руку.

— Насколько это опасно, профессор?

— Последствия невозможно предугадать. В лёгких случаях человек может отделаться состоянием, как после крепкого Ступефая. А в тяжёлых — впитать в себя чужие проклятия или даже умереть.

— Умереть?!

— Да, — подтверждает профессор. — Даже умереть. По крайне мере, такие случаи известны в медицинской практике. Жертвами проклятия последнего прикосновения чаще становятся женщины, и это неоспоримый факт. В каждом случае причиной смерти является внезапная остановка сердца.

В аудитории устанавливается мёртвая тишина, которую снова нарушает въедливый, дотошный Руперт Остин:

— Но почему именно женщины?

— Если вы не сочтёте за труд немного подумать, то сами сможете дать ответ на этот вопрос.

— Вы имеете в виду более слабый, чем у мужчины, организм?

— Нет. Всё гораздо проще. Физическая сила здесь ни при чём. Да и спорный это тезис… Но женщины более подвержены эмоциям. В момент последнего контакта с умирающим уничтожаются все ментальные и ауральные барьеры. Энергетические структуры двух волшебников — того, кто покидает этот мир и того, кто в нем остаётся, — сливаются в одно целое. Полное взаимопроникновение. Это как… — Крамер щёлкает пальцами, подбирая подходящее сравнение для иллюстрации своих слов, — как… сообщающиеся сосуды. И тогда в здорового человека проникает разрушительная энергия смерти. Ущерб, который потерпит принимающая сторона, прямо пропорционален длительности прикосновения. Но при этом здоровый человек делится своей драгоценной жизненной силой, забирает себе часть боли. И тем облегчает предсмертные муки умирающего. Вот такой парадокс, молодые люди…

Он разворачивается и идёт обратно к кафедре. Я сижу за первой партой и слышу его негромкое рассерженное восклицание: «Посторонний, дракклово семя!»

* * *

05.07.1969. Элишадер

…Аромат травы перемешивается со свежим запахом моря: неуловимым, солёным, беспокойным, заполняющим всё пространство вокруг — от нагретой солнцем земли до высокого, обнимающего меня неба, которое становится ближе каждый раз, как только качели, на которых я сижу, взлетают вверх.

Мне почти десять лет. Я уже чувствую в себе присутствие магии, но не знаю, что это именно она — мне никто не объяснил, что это такое, а сравнивать мне не с чем. Поэтому я уверена, что все мои сверстники тоже испытывают нечто подобное.

Пока это только живущее во мне тёплое облачко, которое я лёгким усилием воли могу перемещать по всему телу. Оно чутко улавливает любое настроение, заодно со мной во всех шалостях. Когда очень весело, меня с ног до головы будто наполняет гелием, и тогда кажется, что я вот-вот взлечу, как купленный на ярмарке шарик, оборву нить земного притяжения и понесусь ввысь.

Меня всюду сопровождает невидимый друг. Если я брожу по окрестностям, он помогает мне ловко взбираться на вершины холмов. Подхватывает на руки и подбрасывает в воздух, когда я начинаю прыгать и хлопать в ладоши, радуясь тому, что отсюда видна, как на ладони, вся деревня Элишадер. А вон там — старый, стоящий в стороне от других зданий, большой дом, где живут родители моей мамы.

А ещё я обожаю бабочек. Могу подолгу наблюдать за ними, любоваться тем, как тонко и изящно они устроены. Я никогда не бегаю за ними с сачком, как другие дети. И уж тем более презираю и осуждаю стремление некоторых взрослых пришпиливать беззащитных насекомых к картонкам и помещать их под стекло, сопровождая похороны очередного высохшего тельца надписью на латыни.

То, что живёт внутри, очень доброе и разделяет мою страсть, делая так, что бабочки совсем меня не боятся. Достаточно поднести палец к цветку, который облюбовала одна из них, как спустя несколько секунд летунья перебирается на него, смешно и щекотно касаясь кожи своими лапками. Она даёт возможность её рассмотреть и то сводит, то разворачивает невесомые крылья, чтобы я могла вдоволь насладиться нанесённым на них изысканным узором.

В моём представлении бабочка — самое таинственное существо. Для разума десятилетней, столь склонной к фантазированию девочки непостижим процесс превращения безобразной гусеницы, способной только ползать и без устали грызть листья, в удивительное создание, получающее способность летать. Более всего это похоже на волшебство из сказок: в зачарованном тёмном котле кокона, как в зелье колдуньи, растворяется уродство и рождается ошеломительная красота.

…Снаружи это простая чашка бирюзового цвета, ручка и основание которой блестят в утренних лучах золотой краской. Я бы и не обратила на неё внимания, если бы не рисунок бабочки внутри — я видела его мельком, когда мама во время уборки переставляла на полках буфета посуду.

Он-то меня и манит, и я хочу во что бы то ни стало рассмотреть его во всех подробностях. Но брать чашку в руки мне не разрешают. Мама боится, что я её разобью, а это всё, что осталось от старого фарфорового сервиза.

Но сегодня, когда она помогает бабушке ухаживать за цветником, я не выдерживаю мук любопытства. Подставив к буфету высокий стул, взбираюсь на него. Встав на цыпочки и балансируя, чтобы не упасть, с трудом нащупываю чашку. Тяну её на себя за ручку. Она сдвигается с места и, накренившись, едва не падает с полки, но я успеваю её подхватить.

Стоя на стуле, я любуюсь своей долгожданной добычей.

Внутри чашки на золотом фоне нарисован цветок лилии — белоснежный, резной, с рельефными прожилками и рыжими верхушками тычинок. Сердцевина усыпана мелкими, похожими на веснушки, коричневыми точками. Над лилией, расправив бархатисто-чёрные крылья, окаймлённые по низу светло-голубыми пятнышками, завис мотылёк. Он выписан художником так искусно, что выглядит живым. Мне даже кажется, что его крылья волшебным образом двигаются, и если к ним прикоснуться пальцем, то на нём останется след от мелких, похожих на пыльцу, чешуек…

Это острое ощущение хрупкой, мимолётной красоты запомнится мне на всю жизнь...

— Мэри! — строгий и очень недовольный голос матери выдёргивает меня из созерцательного состояния.

От неожиданности я резко вздрагиваю. Мои ладони сами собой разжимаются, и прекрасная чашка из тонкого фарфора летит вниз…

В одно мгновение я понимаю, каким будет неминуемый исход моего непослушания, и успеваю как следует перетрусить. Но происходит непонятное: чашка вдруг зависает в воздухе и невредимой приземляется на выложенный широкой плиткой пол кухни.