Страница 23 из 71
— Я… как долго они будут заживать?
— Швы, вероятно, можно снять через две недели.
Я прерывисто вздыхаю, желая сменить тему. Глядя на нижнее бельё, которое на мне, я снова поднимаю глаза на Кэссиди.
— Ты сменил моё бельё. Я была… голая.
Его глаза расширяются, когда он удивлённо смотрит на меня, его кадык подпрыгивает.
— Мне пришлось.
Мне нужно знать, что он не злоупотреблял властью, которую имел надо мной.
— Пришлось?
Он кивает.
— Пришлось. Не… хотел? — спрашиваю я, удерживая его взгляд.
— Я не… — шепчет он, его щёки покраснели, дыхание участилось. — Я не причинил тебе вреда.
«Это странно сказано», — думаю я.
— Навредил мне? Что ты имеешь в виду?
Он энергично качает головой.
— Я никогда не причиню тебе вреда.
Он так сосредоточен на понятии «причинения мне вреда», что, похоже, не понимает, о чём я его спрашиваю: я хочу знать, почему он снял моё нижнее бельё. Поскольку я не была в сознании, когда это произошло, и я не знаю его достаточно хорошо, чтобы доверять ему своё обнажённое, бессознательное тело, мне нужно, чтобы он рассказал мне об этом сейчас. Я не хочу чёрную дыру в своей памяти.
— Кэссиди, почему ты снял с меня нижнее бельё? — спрашиваю его напрямую.
— Потому что оно было в крови, — говорит он. — Тебе нанесли удары через ткань.
Моё сердце падает. Конечно.
— Ох.
Затем он выпаливает:
— А потом мне пришлось снять его снова, когда ты испачкалась. Я не мог просто позволить тебе… позволить тебе... лежать в…
Он жестикулирует руками, опуская глаза в пол, в то время как его щёки краснеют.
Я моргаю, глядя на его грудь, когда обдумываю его слова.
«О, Боже».
Я обосралась или обмочилась, и ему пришлось сменить нижнее бельё. Когда он сказал «пришлось», он имел в виду буквально. И теперь я готова умереть от смущения. Если бы огромная воронка внезапно открылась в этой крошечной ванной и поглотила меня целиком, я бы не возражала.
Увы, воронки нет. Только Кэссиди, который однажды разбирался с моим окровавленным, изодранным нижним бельём и отвратительным беспорядком в нём позже. Без сомнения, он пытался сберечь мои чувства, не упоминая ни о том, ни о другом.
— О, — слабо говорю я, мои щёки пылают. — Тебе пришлось.
— Я так и сказал, — пробормотал он. — А теперь выходи и дай мне разобраться с туалетом.
Впервые с тех пор, как я встретила Кэссиди, его голос звучит холодно. Я обидела его, и мне очень жаль. Он отнёс меня с горы к себе домой, зашил мои колотые раны, сменил моё грязное бельё, приготовил мне суп, спал рядом со мной, чтобы я чувствовала себя в безопасности… и при первой же возможности, я, по сути, спрашиваю его, не побаловал ли он себя бесплатным пип-шоу.
Мне стыдно за себя.
Я тянусь к дверной ручке, полностью открывая дверь и делая шаг к нему. Положив ладонь на его руку, я мягко сжимаю её и говорю:
— Кэсс, я не хотела тебя ни в чём обвинять. Я… я не имела право тебя допрашивать. Мне жаль.
Его глаза исследуют мои с такой интенсивностью, что я едва могу стоять.
— Ты имела право, — наконец, бормочет он.
— Я доверяю тебе, — говорю я, с удивлением обнаружив, что имею в виду эти три слова без каких-либо условий или оговорок.
— Наверное, тебе… не стоит, — говорит он, его голос тихий, низкий и скрипучий, как будто он пытается взять себя в руки. Затем он обходит меня, шагает в ванную и закрывает дверь.
Я смотрю на дверь с открытым ртом, гадая, что он имеет в виду. Он не показал мне ничего, кроме доброты: почему мне не стоит ему доверять? Что он такого сделал, что заслуживает моего недоверия? Ничего. И всё же я встревожена этим комментарием.
Моя голова болит, когда я иду обратно по коридору, и к тому времени, как добираюсь до гостиной, я задыхаюсь, запыхавшись всего лишь от нескольких шагов. Я кладу руку на стену в коридоре, осматривая гостиную, пока перевожу дыхание.
Как и весь дом Кэссиди, она маленькая, но аккуратная, чистая и удобная. Диван с устаревшим рисунком стоит у стены слева от меня, напротив шести панорамных окон, как тех, что в спальне. Вид на Катадин такой же захватывающий.
Перед диваном на плетёном коврике стоит журнальный столик, а деревянные доски на полу чистые и блестящие. Я понимаю, что камин справа от меня приходится кирпичной стеной в моей комнате — это задняя часть дымохода. По обе стороны дивана стоят столики со светильниками, а над диваном — большая фотография пожилого мужчины, стоящего позади молодой женщины лет тридцати. Она сидит на стуле, держа на коленях маленького мальчика, которому, по-видимому, около пяти или шести.
Я подхожу на два шага ближе к фото, чтобы посмотреть на лица, благодарная за то, что солнце, всходящее над горами, светит подобно прожектору прямо на портрет. Нет сомнений в том, что маленький мальчик — это Кэссиди, а дата внизу гласит 1995 год. Я быстро подсчитываю в уме и прикидываю, что его нынешний возраст около двадцати семи лет, что меня немного удивляет, потому что он кажется мне моложе.
— Помочь тебе вернуться в постель?
Я оборачиваюсь и вижу Кэссиди, стоящего рядом со мной.
— Это ты? — спрашиваю я, снова глядя на фотографию.
— Да.
— Это твоя мама?
Когда он не отвечает, я поворачиваюсь к нему. Он кивает, но не предоставляет никакой дополнительной информации. Его лицо непроницаемо, как будто он закрывается от меня, что странно, потому что портрет не скрыт или что-то подобное. Он прямо на открытом месте, где любой может его увидеть. Это делает его бесплатной темой для разговора, не так ли?
Я поворачиваюсь обратно к фото.
— Это твой па…
— Как насчёт того, чтобы мы вернули тебя сейчас в постель? — говорит он быстро с резкостью в голосе.
— Я не стремлюсь совать нос в чужие дела…
— Я знаю, — говорит он, протягивая руку, чтобы показать мне половину синей таблетки. — Но если ты собираешься принять болеутоляющее, тебе следует лечь.
— Да, — говорю я, с тоской глядя на таблетку. — Ты прав.
Он помогает мне добраться до спальни и лечь в постель, потом подает мне стакан холодной воды, чтобы запить таблетку.
— Поспи немного, — говорит он. — Когда ты проснёшься, я приготовлю тебе яйца, хорошо?
Я киваю.
— Спасибо, Кэссиди. За всё.
Он сглатывает, его глаза отрываются от моих, прежде чем снова вернуться к ним. Они такие тёплые, такие нежные, что мой живот трепещет так, что я почти забыла, как это бывает. Я быстро вспоминаю, как засыпала в его объятиях, как просыпалась, положив голову ему на сердце.
— Всегда пожалуйста, Бринн, — говорит он низким голосом, который поёт песни «Битлз», как колыбельные. Затем он поворачивается и идёт к занавеске. — Я буду зесь, когда ты проснёшься.
«З-зесь».
«Точно как Джем».
Что заставляет меня осознать, что я уже давно не сплю, и это первый раз, когда Джем вообще приходил мне в голову.
Глава 14
Кэссиди
Как только она засыпает, я беру портрет себя и мамы с дедушкой, заворачиваю его в пластиковый мусорный мешок и кладу его на верхний уровень сарая, где мы храним вещи, которые нам не нужны, но мы не готовы их выбросить.
Затем я возвращаюсь в дом и снимаю все фотографии, на которых изображен я сам и моя семья, по пути в сарай хватаю фотоальбом с кофейного столика. Хотя в доме нет фотографий моего отца, я всё же не хочу говорить о моей семье, потому что неизбежно возникнут вопросы о моих родителях. Чёрт, я даже не мог позволить ей закончить слово «папа», прежде чем давление в моей груди вызвало у меня такую панику и головокружение, что я удивлён, что не потерял сознание.
А в ванной ранее? Когда она легкомысленно обвинила меня в том, что я смотрел на её обнажённое тело, пока она была без сознания? Я чувствовал вину… страх… Боже мой, я не знаю, как я остался стоять.
По правде говоря, да, мне нужно было сменить её нижнее бельё, но я также взглянул. И (что ещё хуже) я хотел этого. Мне отчаянно хотелось посмотреть на неё — увидеть мягкие, уязвимые изгибы и впадины её тела.