В дороге

Мы прибыли в Каунсил-Блафс на рассвете; я осмотрелся по сторонам. Всю зиму я читал о больших фургонных караванах, которые собирались там на совет, прежде чем отправится по тропам Орегона и Санта-Фе; и, конечно, теперь это были только милые пригородные коттеджи одного и того же вида, все на мрачном сером рассвете. Затем Омаха и, Бог не даст соврать, первый ковбой, которого я увидел, он брёл вдоль унылых стен оптовых мясных складов в своей десятигаллонной шляпе и техасских ботинках, похожий на любого разбитного персонажа кирпичных рассветов Востока, не считая прикида. Мы сошли с автобуса и поднялись на длинную гряду, которую тысячелетиями намывала могучая Миссури, на берегу которой стоит Омаха, вышли по ней за город и стали голосовать. Нас немного подвёз богатый владелец ранчо в десятигаллонной шляпе, и он сказал нам, что долина Платт столь же широка, как долина Нила в Египте, и, когда он это сказал, я увидел огромные деревья вдали, которые змеились вместе с руслом реки и огромными зелёными полями вокруг него, и почти согласился с ним. Потом, когда мы стояли на другом перекрестке, рядом с нами притормозил другой ковбой, ростом в шесть футов в скромной полугаллоновой шляпе, он позвал нас и захотел узнать, может ли кто из нас порулить. Конечно, Эдди мог порулить, у него были права, а у меня нет. У ковбоя были две машины, которые он гнал назад в Монтану. Его жена ждала в Гранд-Айленде, и он хотел, чтобы мы довели туда одну из машин, и она там на неё села. Он поехал северной стороной, и это был предел нашей с ним поездки. Но это были добрые сто миль в сторону Небраски, и, конечно, мы на это решились. Эдди вёл машину один, а мы с ковбоем катили за ним, и как только мы выехали из города, Эдди выжал девяносто миль в час из явного буйства. «Чёрт возьми, что делает этот парень!» – крикнул ковбой и рванул за ним. Это стало похоже на гонку. На минуту я подумал, что Эдди хочет уйти вместе с машиной – и, насколько я его знал, именно это он и пытался сделать. Но ковбой прицепился к нему и догнал его, и нажал на клаксон. Эдди замедлился. Ковбой попробовал притормозить. «Чёрт, парень, на этой скорости можно порвать шину. Ты не мог бы ехать чуть медленнее?»

«Будь я проклят, разве я ехал на девяноста?» – сказал Эдди. – «Я не понял этого на ровной дороге».

«Чуть спокойнее, и мы вместе доберёмся до Гранд-Айленда».

«Ладно». И мы продолжили нашу поездку. Эдди успокоился и наверное даже задремал. Так мы проехали сотню миль через Небраску, вдоль извилистой Платт с её зелёными полями.

«Во время депрессии», – сказал мне ковбой, – «я катался на товарняках хотя бы раз в месяц. В те дни можно было видеть сотни людей на платформах или в вагонах, и это были не просто бродяги, но самые разные люди без работы, и они переезжали из одного места в другое, а некоторые просто странствовали. Так было по всему Западу. Тормозным кондукторам в те дни до тебя не было дела. Я не знаю, как с этим сейчас. Небраска мне не нужна. В середине тридцатых этот край был большим пылевым облаком, насколько видел глаз. Нечем было дышать. Земля была чёрной. Я был здесь в те дни. Я думаю, Небраску можно вернуть индейцам. Я ненавижу это чёртово место больше любого другого на свете. Сейчас мой дом в Монтане – Миссула. Как-нибудь приезжайте туда, и вы увидите страну Бога». Позже днём я заснул, когда он устал говорить, – он был знатный болтун.

Мы остановились перекусить. Ковбой решил заняться запаской, а мы с Эдди уселись в какой-то домашней закусочной. Я услышал раскатистый смех, самый раскатистый смех на свете, и в заведение вошёл сыромятный фермер стародавней Небраски с компанией других парней; его хриплые крики неслись в тот день над равнинами по всему их серому миру. Все остальные смеялись вместе с ним. У него не было забот в этом мире, и он с огромным уважением относился ко всем. Я сказал себе: «Послушай, как смеётся этот человек». Это Запад, вот я на Западе. Войдя в закусочную, он обратился к Мау по имени, и она приготовила самый сладкий вишнёвый пирог в Небраске, а я взял кусок с шариком мороженого на вершине. «Мау, поджарь-ка мне каких-нибудь харчей, пока я не начал есть их сырыми или не выкинул ещё какую-нибудь глупость». И он сел на табуретку и началось хи хи хи хи. «И брось туда малость бобов». Это был дух Запада, он сидел прямо рядом со мной. Я хотел бы узнать всю его сырую жизнь, и какого чёрта он делал тут все свои годы, кроме смеха и крика. Вааууу, сказал я своей душе, и наш ковбой вернулся, и мы поехали в Гранд-Айленд.

Мы добрались туда в один миг. Он пошёл за своей женой и навстречу своей судьбе, а мы с Эдди двинули дальше. Нас подвезла пара молодых приятелей – ковбоев, тинэйджеров, деревенских парней в кузовной колымаге – они высадили нас где-то на трассе под слабым моросящим дождём. Затем старик, не сказавший ни слова – и Бог знает, почему он нас подобрал, – отвёз нас в Шелтон. Здесь Эдди одиноко стоял на дороге напротив глазевшей на нас кучки низких, приземистых индейцев из Омахи, которым некуда было идти и нечего делать. За дорогой были ж/д пути и цистерна с водой с надписью «ШЕЛТОН». «Чёрт возьми, – с удивлением сказал Эдди, – я уже был в этом городке. Это было давно, во время войны, ночью, поздно ночью, когда все спали. Я вышел на платформу покурить, мы стояли в настоящем нигде и там было черно как в преисподней, а я гляжу вверх и вижу надпись «ШЕЛТОН» на цистерне с водой. Состав идёт к океану на запад, все храпят, всякий чёртов тупой сосунок, мы задержались всего на несколько минут, загружая уголь или что-то ещё, и тронулись. Чёрт побери этот Шелтон! С тех самых пор я ненавижу это место!» Так мы застряли в Шелтоне. Как и в Давенпорте, Айова, все машины почему-то были фермерскими, и время от времени проезжал туристический автомобиль, что ещё хуже, когда старики сидят за рулём, а их жены указывают на достопримечательности или изучают карты, и сидят, глядя на всё с подозрительными лицами.

Морось усилилась, и Эдди замёрз; он был одет совсем легко. Я вынул из моей холщовой сумки шерстяную рубашку в клетку, и он её надел. Ему стало малость лучше. Я начал кашлять. Я купил капли от кашля в каком-то индейском ларьке под навесом. Я зашёл в маленькое почтовое отделение два-на-четыре и отправил тёте грошовую открытку. Мы вернулись на серую дорогу. Перед нами была эта надпись, «ШЕЛТОН», на баке с водой. Рок-Айленд напомнил о себе. Мы видели, как лица пульмановских пассажиров проносились мимо. Поезд громыхал по равнинам в сторону наших стремлений. Дождь усилился.

Высокий долговязый парень в галлонной шляпе остановил свою машину на другой стороне дороги и пошёл в нашу сторону; он был похож на шерифа. Мы тайком подготовили наши истории. Он не спешил переходить. «Вы, парни, куда-то едете или просто едете?» Мы не поняли его вопроса, а это был чертовски хороший вопрос.

«Что?» – вырвалось у нас в ответ.

«Ну, у меня есть небольшой карнавал в нескольких милях вниз по дороге, и я ищу расторопных парней, желающих подзаработать. У меня есть концессия на рулетку и концессия на кольцеброс, это когда бросают кольца на штыри. Парни, как насчёт на меня поработать? Я плачу тридцать процентов от выручки».

«А как насчёт комнаты и еды?»

«Могу предложить вам койку, но без еды. Есть будете в городке. Мы тут малость путешествуем. – Мы задумались. – Это хорошая возможность», – сказал он и терпеливо ждал, пока мы определимся. Мы чувствовали себя как дураки и не знали, что сказать, и я, например, не хотел зацикливаться на карнавале. Я чертовски спешил добраться к своей шайке в Денвере.

Я сказал: «Не знаю, я тороплюсь, и не думаю, что у меня есть время». Эдди сказал то же самое, и старик махнул рукой, небрежно подошёл к своей машине и уехал. Вот и всё. Мы посмеялись над ним и попытались представить, как бы это было. У меня были видения тёмной и пыльной ночи на равнинах, и лица семей Небраски, проходящих мимо, с их розовыми детьми, как они смотрят на всё с благоговением, и я знаю, что ощущал бы себя самим дьяволом, надувая их всеми этими дешёвыми карнавальными трюками. И колесо обозрения, вращающееся в темноте Равнин, и, всемогущий Бог, грустная музыка карусели, и моё желание добраться до своей цели – и сон в какой-то золочёной повозке на ложе из мешковины.