Страница 13 из 30
Снег в лесу мягкий, проваливаешься в него с головой, и зацепиться рукам не за что. Если бы не чужие тёплые рукавицы, остаться бы сегодня Офоню без пальцев!
- А ты как же? Руки отморозишь! -- хотел мальчишка вернуть рукавицы, тот смеётся, назад не берёт:
- Мне не страшно, я на снегу родился, -- и глазами блестит, вот леший!
Показался наконец плетень, а вот и крайний дом, где сидит в подвале дед, ждёт внука с вёдрами воды. Леший падает в снег и сразу пропадает из глаз -- белым-бело, и всё, ничего не видно. Только когда поднимает голову, блестя глазами, тогда понятно, где он лежит:
- Иди скажи своим, пусть выходят -- да не по улице, задами. Сюда спускайтесь, мимо меня. Пойдём к болоту.
В лесу не так страшен ветер, только снегу много, выше колена, тяжело шагать, ещё тяжелее тащить узлы и корзины. Меховой идёт впереди, волочёт за собой санки. На санках -- дед Офонь и Олёнины дети. Молодой Офонь старается идти рядом с меховым, не отставать, да не так-то это просто -- где высокому снег по пояс, там Офоню по грудь. Руками себе помогая, бредут люди, пригибаются под ветками, чтобы лишнего снега не стряхнуть. Молча идут -- тут не поговоришь, да и шуметь нельзя, хоть и ветер, и лес.
Над болотом берёзы -- как почётный караул, все прямые, гордые, ветки высоко-высоко над головой машут ветру, длинными пальцами шевелят. Остановился леший, подождал всех:
- Сейчас идите за мной след в след, да смотрите не оступайтесь! -- И шагает прямо в болото.
Офонь бывал тут однажды летом -- трясина такая, что брошенный камень мигом затягивает. Зимой легче, застывает болото, но проглотит всё равно легко, не успеешь оглянуться. С кочки на кочку, то на торчащий корень, то на старую гать наступая, тянутся люди по болоту наискось, последним -- Офонь молодой. Смотрит всё время назад, прислушивается -- нет ли погони.
Посреди трясины -- островок, на нём только птицы осенью жируют, а весной лисицы щенят выводят, людям туда хода нет, кругом глубокая топь. А вот же добрались, сами удивились! Леший ныряет под берёзовый корень, только шуба белая мелькнула -- пропал из виду. Санки за ним тянутся -- и тоже пропали. Олёна заглянула следом, шагнула раз -- и нет её! Один за другим уходят люди под землю, теряются из виду, точно правда в трясину проваливаются. Остался один Офонь молодой. Посмотрел в последний раз на снежный лес, попрощался: не знаю, куда идём, что найдём, а только чую -- домой нескоро. Шаг -- и раскрывается перед ним подземный проход, темно там, тепло, прелой землёй пахнет, а впереди -- людские шаги, это идут вслед за лешим беглецы: не пропали, значит!
Идёт Офонь всё вниз и вниз, словно под горку, а впереди ничего не видно. Так ведь можно и на тот свет зайти! Кто их, леших, знает -- может, они там и живут, на том свете. Душно под землёй, под ногами словно бы хвоя насыпана, сверху корни свисают, по лицу задевают -- противно, холодные, прямо как черви! Подумал Офонь про червей -- ещё муторнее стало на душе, да и опаска всё же не отпускает: кому они доверились, за кем пошли, куда? Однако ничего не поделаешь -- поворачивать поздно. Не из таких переделок выбирались. Хуже, когда в горах бандиты в ногу ранили и лошадь убили, а свои далеко -- вот это страх... Нет, Офонь не станет бояться, он ведь мужчина и собирается драться с немцами!
Вот и свет появился! Замигал впереди огонёк, как будто от костра: красный, неяркий, а в кромешной тьме радует. Вошли беглецы в просторную пещеру -- а там прямо как в подземном бункере, про который солдаты рассказывали! Лежанки вдоль стен, как в домах у людей, на них шкуры и одеяла, всюду ящики стоят, а на них немецкие буквы написаны. Некоторые буквы Офонь знает, а что в ящиках -- догадывается: в маленьких -- консервы, в тех, что подлиннее, -- патроны, а в самых больших -- наверно, запчасти всякие. По стенам керосинки развешаны, только горит в них не керосиновое жёлтое пламя, а красное. Леший снимает свою белую шубу, шапку -- высокий он, как дед Офонь в молодости, даже выше, на вид молодой совсем, моложе Олёниного мужа.
- Живите пока у нас, -- говорит, улыбается, на людей глядя. -- Тут и оставайтесь: я вам покажу, где что, потом со своими родичами познакомлю.
- Да кто ты, мальчик? -- старая Танё не выдержала -- долго, видать, вопрос в зубах держала. -- То ли правда лесной дух?
- Может, и дух, -- опять улыбается беззаботно. -- Нас русские чудью прозвали, а мы так... сами по себе. Меня зовите Тармо, скоро других покажу.
Люди устали, сели кто куда, дух переводят. Старого Офоня уложили на лежанку, внук с него рукавицы снял, стал руки ему растирать -- он-то своими ногами шёл, мёрзнуть некогда было, а дед на санях прямо закоченел! Олёнины сыновья всюду бегают, во все углы заглядывают, между ящиками в прятки играют -- им что, забава, будто в гости приехали. Но дед Офонь среди беглецов вроде как старший, поэтому верить не спешит, говорит сурово:
- Расскажи-ка, как это вы "сами по себе"? Мы-то советские, а вот вы кто?
- А мы... -- леший рядом сел, задумался. -- Мы раньше и на глаза людям не показывались. Жили порознь, хуторами, кто знал про нас -- те знали, а кто не знал, тем и незачем. А тут такая беда, стали нас немцы резать поодиночке, вот мы и собрались, убежищ настроили. Пять отрядов у нас -- немцев тревожим, со складов кое-что тащим, где можем -- мешаем, да много ли мы можем одни? Партизаны-то ваши, говорят, общее командование имеют, потому действуют согласно..
- А ты откуда про партизан знаешь? -- дед аж глаза вытаращил.
- Радио сказало, -- опять у лешего улыбка до ушей, показывает приёмник. Дед Офонь такой из города привозил для дочки, да он скоро сломался, вот слёз-то было...
Пока устраивались, обживались -- откуда ни возьмись ещё одна лешачка, совсем молоденькая, худющая и тоже глазами блестит.
- Это Ильма, она у нас лечит, -- Тармо говорит. -- По-вашему она плохо понимает, по-фински больше.
- Откуда вы нашу речь знаете? -- удивляется молодой Офонь.
- Уши есть -- почему не слушать, язык есть -- почему не говорить? -- смеётся чудин. -- Мы ведь и с вами, и с русскими торговали маленько, да и с финнами тоже. Потому у нас имена человечьи, финские да весские да ижорские.