Страница 79 из 137
- А за остальное?
- Остальное было потом. Остальное важно только для дур. Так мне кажется.
- Тебе остальное не нужно?
- Нет, нужно, конечно, но можно обойтись, - она усмехнулась, какое-то время, во всяком случае. А за что снимут голову? За Веезенмайера?
- Да.
- А можно его не трогать?
- Можно.
- И что тогда будет?
- Ничего. Голова останется на месте. Страну, правда, могут растащить.
- Ты не король. Примеряй свое на себя. Тебе будет очень плохо, если ты решишь его не трогать?
- Очень.
- Почему?
- Я буду чувствовать свою жалкость. Такое, наверное, испытывает старый муж, когда его молодая жена возвращается от любовника.
- Противно чувствовать себя старым мужем?
- Ужасно противно, - ответил Везич и обнял Ладу. Он ощущал себя рядом с ней сильным, спокойным и очень нужным людям, потому что знал, как он нужен ей. Ладе, и как ей хорошо с ним, и как ему спокойно с ней, и как он не ревнует ее к тому, что у нее было, потому что это все выдуманные химеры - прошлое; есть лишь одна реальность - настоящее, этому и нужно верить, во имя этого только и стоит жить.
А жить, ощущая свою слабость и зависимость от воли других людей, маленьких, подлых, служащих идее зла, совсем уже невозможно, особенно если ты свободен и рядом с тобой такая женщина, как Лада, которая ничего не хочет, кроме как плыть по реке и смотреть на берега...
"Вообще-то людям определенных профессий, - думал Везич, поднимаясь в кабинет редактора, - нельзя обзаводиться семьей. Мне, например, надо обзаводиться семьей, чтобы быть настоящим полицейским чиновником и любяще смотреть в глаза начальству, слепо выполнять приказы, страшась только одного: потерять работу и лишить семью куска хлеба. Я бы гнал людей, подобных мне, из тайной полиции: надежнее любой присяги семья с ее заботами. А вот газетчику, артисту, художнику нельзя, наверное, обзаводиться семьей, потому что, если люди этих профессий будут лишены возможности рисковать - а их труд это всегда риск, ибо он экспериментален, - они останутся на всю жизнь ремесленниками, которые зарабатывают на хлеб в том храме, где само понятие "заработок" звучит святотатством".
- Здравствуй, Звонимир, - сказал он, войдя к Взику. - Ты что как оплеванный?
- Заметно?
- Вполне.
- Я порвал с Ганной.
- Узнал о ее связи?
- С кем? - насторожился Взик.
- Я просто спрашиваю.
- Ты что-нибудь знаешь?
- Я никогда не вмешиваюсь в семейные дела моих друзей, Звонимир. Словом, если порвал, то правильно сделал.
- Почему?
- Потому что любая определенность лучше болота. Слушай, я к тебе по срочному и важному делу. Оно значительно важней, чем твои дрязги с Ганной.
Взик смотрел на него с вымученной улыбкой, и Везич понял, что он сейчас был несправедлив к товарищу: он говорил с ним с той высоты, на которую был вознесен любовью Лады, как человек, свободный в своих решениях и потому смелый в мыслях, отрешенный от того низменного, что опутывает людей, делая их рабами самих себя.
- Я слушаю, - сказал Взик. - Продолжай, пожалуйста...
- Прости меня, Звонимир. Я понимаю, что тебе сейчас не до меня. Но дело, по которому я пришел, касается всех нас.
- Я слушаю, - повторил Взик, - говори.
"Если он откажется, - понял Везич, - а он может сейчас отказаться, мне останется только одно - пойти к коммунистам. Не думал я, что они могут пригодиться мне в таком качестве. Но их газета выходит маленьким тиражом, распространяется нелегально, им не поверят. Нет, надо, чтобы все довел до конца Взик, только он".
Взик смотрел на Петара, но тот чувствовал, что слушает он его невнимательно, и в глазах у него не было той обычной живости, которая делала Звонимира великолепным собеседником. По его взгляду и по его реакции на рассказ можно было судить, насколько интересен он.
- Звонимир, - сказал Везич, - а ведь ты меня не слушаешь.
- Я слушаю.
- Ты понимаешь, о чем идет речь? Или ты весь в себе и в своем домашнем бедламе?! Ну, развелся, ну, ладно, ну, и хватит об этом! Мир не исчез из-за того, что твоя жена живет с кем-то! Мир ведь продолжается!
- Петар, я выполню все, о чем ты попросишь.
- Я прошу тебя выслушать меня и написать после этого редакционную статью...
- Этого я сделать не смогу.
- Ты не имеешь права не делать этого.
- Петар, человек не может прыгнуть выше себя. Я привык к дрязгам, я забывался за этим столом, я был счастлив, читая новый номер газеты, и я всегда был уверен, что если у Ганны и есть какое-то увлечение, то это увлечение чистое, наивное, духовное, подобное моему постоянному увлечению делом. Но я не мог представить, что все эти годы она так не любила меня, обманывала изобретательно и зло, словно мстя за то, что я когда-то смог увлечь ее не аполлоновским торсом, не зевсовой силой, а натиском мысли. Я сломан сейчас, Петар. Я быстро забываю обиду, но я не могу пережить предательство.
- Ты ведешь себя как баба.
- Видимо.
- Я оскорбил тебя, Звонимир?
- Нет. Ты сказал правду.
- Значит, ты уходишь в нору?
- Я загнан туда. Я не умею скрывать себя, Петар.
- И ты не поможешь своей родине?
- Чем?
- Делом.
- Сейчас я вызову репортера, который запишет все с твоих слов, и поставлю его материал в номер.
- Это нельзя сразу записать с моих слов. И не надо сразу ставить в номер. Мне нужно, чтобы ты выслушал меня, и чтобы ты серьезно написал об этом, и чтобы были готовы гранки.
Только сейчас, глядя на безучастного Взика, он понял, что сначала должен поехать с гранками к заместителю министра, выслушать его ответ, а уж потом печатать это в газете - в том случае, естественно, если и генерал, подобно остальным членам кабинета, начнет говорить о выдержке, осмотрительности, осторожности.
- Это очень рискованное дело, Звонимир, - продолжал Везич. - И мне нужна твоя помощь в этом рискованном деле.
- Я же сказал тебе. Я сделаю все, что ты просишь.
- Тебе могут свернуть голову вместе со мной.
- Голова была нужна мне, поскольку все время я думал о семье. Теперь я свободен. Я готов сделать все что угодно. Мне все стало неинтересно, Петар. Понимаешь?
Везич поднялся с кресла.
- Мир в огне! Люди гибнут! Нас могут раздавить гусеницы танков Гитлера! А ты?!